Возможно это объясняет, в частности, до сих пор не объясненный феномен «ильменских словен». И из известных нам фактов истории, и по данным археологии, и просто из общих соображений трудно понять появление словен, как их понимает «Повесть», на Ильмене и Волхове. Никаких подтверждений каких-либо переселений из Моравии или Болгарии на Псковщину и Новгородчину нет. В последние годы археология и антропология уверенно и созвучно говорят о миграциях в этот регион из Поморья, о тесных культурных связях и, более того, генетической общности населения Пскова и Новгорода с южной Прибалтикой. Речь даже идет о единой «циркумбалтийской» культуре, археологически явно проявившейся на псковской и новгородской земле. При чем же тут дунайские словене?
Скорее всего ни при чем. Просто для автора «Повести» обитатели Новгорода могли стать «словенами» хотя бы только потому, что писали по-словенски, то есть на старославянском языке, привнесенном в Новгород вместе с христианством Владимиром Крестителем и Ярославом Мудрым. На этом же языке договаривались между собой обитатели Киева и Новгорода. Знакомство автора «Повести» с какими-то новгородскими документами, равно как и устной эпической северной традицией сомнения не вызывает. Сказание о призвании Рюрика и легенда о Вещем Олеге безусловно новгородского происхождения. Все, что пришло из Новгорода в Киев в письменной форме, могло прийти только на старославянском языке, который, будучи новгородским по происхождению документов, был при этом «словенским» по своей природе и таковым воспринимался в Киеве Нестором.
Но тогда что же такое для автора «Повести» русский язык?
Самое естественное объяснение, что русский язык в Киеве XI–XII веков — это официальный государственный язык Киевской Руси. Язык этот, как и все государственные языки, обязан быть письменным. Но единственным письменным языком в Киеве того времени был все тот же старославянский (словенский) книжный язык. Так что русский язык XI–XII веков как государственный язык Киевской Руси не просто уходит корнями в старославянский, он изначально тождествен ему. Так уж вышло, что Киевская Русь возникла и начала строиться на христианском базисе византийского толка, заимствуя из Византии все кроме языка, который благодаря посредничеству Болгарии с самого начала был старославянским. Лишь потом и постепенно в силу специфики среды функционирования этот официальный русский язык начинает отходить от книжно-литературного, старославянского, поневоле вбирая в себя особенности живой киевской речи. Если сфера действия книжно-литературного старославянского языка была ограничена узким кругом посвященных и законсервирована традицией, всем литературным наследием, начиная с Кирилла и Мефодия, регулярным обучением ему монахов и прочая, и прочая, то официально-государственный русский язык, функционируя в ограниченной географически, но многократно более широкой социальной среде, охватывая все более широкие круги пользователей, эволюционирует гораздо быстрее, активно вбирая в себя живую народную речь различных социальных слоев. На рубеже XI–XII веков этот процесс дивергенции двух языков только начался, поэтому автор «Повести» мог с полным правом утверждать, что словенский и русский языки «одно есть», они действительно еще почти не различались, особенно в специфически замкнутом монашеском кругу.
А что же тогда из себя представлял разговорный русский язык XI–XII веков? Этого, вероятно, мы никогда не узнаем. Благодаря Константину Багрянородному мы можем предполагать с достаточной степенью вероятия, что разговорный русский язык середины X века — это язык германский. Ты, мой увлеченный суровой нордической простотой читатель, можешь считать его скандинавским. Я бы поостерегся, учитывая не «сухой» счет победы норманнистов над Брайчевским в предыдущем развлечении и оставляя шанс своим любимым готам. Так что самое разумное считать разговорный русский язык X века германским, хотя бы в своей основе и хотя бы с оговорками, но что он не был славянским — это, по-моему, вне сомнений.
Характерно, что БСЭ дипломатично обходит этот темный вопрос и не дает определения древнерусского языка, а единственное определение, которое мне удалось найти в Интернете, выглядит на удивление убого: «Древнерусский язык — восточнославянский язык, язык древнерусской народности (восточная группа славян), возникший в результате распада праславянского этноязыкового единства (7 в.).»
Видимо не зря составители БСЭ решили обойти этот вопрос. Думаю, что приведенное «определение» из Интернета ты, мой мало-мальски неленивый читатель, мог бы состряпать и сам, по крайней мере сообразить, что восточнославянский язык — это язык восточной группы славян. Все остальное в этом «определении» от лукавого.
Распад праславянского этноязыкового единства в VII веке — умозрительная и сомнительная догадка историков, а не заключение лингвистов. Глоттохронология120, не отличающаяся большой точностью, но все же претендующая на научность, дает гораздо более позднюю и более близкую к интересующему нас времени дату: X–XI века.
Существование некой древнерусской народности в X–XI веках недоказуемо. По крайней мере недоказуемо существование единого русского, в смысле восточнославянского, языка. Население Великой русской равнины могло говорить на сотне самых разных языков, славянских и неславянских. Этого, кстати, не отрицает и автор «Повести». Пока что некий славянский язык зафиксирован в Новгороде для XI века несколькими берестяными грамотами, при неизмеримо большем их количестве для XII века. В других древнерусских городах с берестяными грамотами дело обстоит, прямо скажем, швах. Считается, причина в том, что влажная почва Новгорода хорошо сохраняет древесину и бересту, а другим городам в этом смысле не повезло. Наверное, дело и в этом, но, думаю, не только. Ученые до сих пор поражаются уровню грамотности в Новгороде, который, судя по количеству берестяных грамот на единицу площади, на порядки превосходил уровни грамотности не только в остальной Руси, но и во всем тогдашнем мире. И почему-то никто не предположил очевидное и вполне вероятное объяснение этого чуда. Новгород был городом многонациональным (три его «конца» вовсе не исчерпывали весь этнический спектр), и общий письменный язык был единственной универсальной возможностью общения между собой разноязычного населения. Как латынь в средневековой Европе; как арабский на средневековом Востоке; как иероглифы в Китае, а заодно Корее и Японии. Если это так, то в XI веке этот язык не обязан был быть разговорным языком Новгорода. И Киева тоже. Соответственно нет доказательств общности языка как аргумента в пользу существования в то время какой-то единой древнерусской народности.
В этой связи хочу привести пару любопытных примеров. Изучающие берестяные грамоты языковеды с восторгом выделили некий новгородский диалект древнерусского языка на основании того, что в одной (еще раз прописью одной!) из грамот вместо целый было написано келый. Якобы сохранение к вместо ц — это рудимент индоевропейского *к'. В проявление «рудимента» через три тысячи лет после распада общеиндоевропейского поверить просто невозможно. Да и ни в одном из славянских языков (сатемных!) не наблюдалось ничего похожего. По-моему, более естественно объяснить этот казус тем, что писал бересту человек, знакомый с латынью и привычный к латинскому письму, где буква с чаще всего читается как [к], но как раз перед е произносится как [ц]121. Похожий пример приводит в одной из своих книг крупнейший специалист по археологии древнего Новгорода академик В. Янин. В другой берестяной грамоте под изображением святой Варвары, наиболее широко почитавшейся, кстати, на южном побережье Балтики, на бересте оказалась нацарапана дата. Эта дата, 1029 год, замечательна не только тем, что датирует данную грамоту как одну из древнейших, но и тем, что, по анализу А. Зализняка и филолога С. Болотова, три цифры в ней переданы славянскими знаками, а одна — латинским. Та же самая история! Изобразивший «западную» св. Варвару затруднился в счете и письме по-славянски, но сумел выйти из затруднения с помощью латыни. Напомню, это самое начало XI века.
Так что когда и как разговорный неславянский русский язык Константина Багрянородного превратился в привычный нам разговорный славянский русский, мы не знаем, и вряд ли когда-нибудь узнаем. Ясно только, что русский язык середины X века, «росский» Багрянородного, — не то же самое, что современный русский язык в еще большей степени, чем словенский рубежа XI–XII веков, язык «Повести», — не то же самое, что современный словенский язык, государственный язык Словении.
