Вероятно свести воедино позиции Шахматова — Приселкова, Алешковского и Кузьмина — Никитина в отношении некоторых аспектов создания «Повести» вообще невозможно, а в отношении других — непросто даже для профессионала. Или, может быть, наоборот, трудно именно для профессионала, но гораздо легче для интересующегося историей дилетанта. Во всяком случае, один такой дилетант (как всегда, убедительная просьба не путать с полным профаном) взял на себя смелость скомпилировать для любопытных, но ленивых, не желающих читать толстые книжки, некую обобщенную версию истории создания «Повести», основываясь на мнениях М. Приселкова, М. Алешковского и А. Никитина.
Эту компиляцию он ниже представляет читателю, смиренно предваряя ее извинениями в адрес профессионалов-первоисточников этой компиляции, поскольку, чтобы построить целостное здание из авторитетных, но разрозненных мегалитов их трудов, дилетанту невольно пришлось изрядно обколоть у них самые острые углы и залатать зияющие дыры более-менее подходящими по форме камешками своих домыслов.
ВВЕДЕНИЕ
Прежде чем брать быка за рога, полезно вспомнить, о чем вообще идет речь. Хотя выше «Повесть» была названа произведением, она дошла до нас не отдельной самостоятельной библиотечно-архивной единицей, а начальной частью некоторых летописей. У «Повести» нет объективного признака конца, поэтому часто под «Повестью» понимают весь свод летописей, в начало которого она включена. Последнее вероятно и провоцировало историков всех времен считать «Повесть» летописью. Но в историографии все же более типично называть «Повестью» лишь некоторую общую начальную часть ряда летописных сводов. При этом из-за отсутствия в них явно выраженного конца «Повести» у исследователей нет единодушия в отношении места ее завершения. Более того, поскольку в разных сводах начальные части разнятся текстуально, местами весьма значительно, нет не только общепринятого окончания, но и самого текста «Повести» как такового. То, что ныне публикуется под названием «Повесть временных лет», представляет собой либо вариант изложения по той или иной конкретной летописи, либо некое произвольное коллективное обобщение всех известных текстов несколькими поколениями историков, в советское время канонизированное под редакцией академика Д. Лихачева.
Отдельная проблема — само название «Повести». Некоторые летописные своды начинаются со слов (в переводе на современный русский) «Это повести временных лет… откуда пошла Русская земля и кто в Киеве начал княжить раньше…». Таким образом, и это также следует подчеркнуть, свое произведение древний автор сам назвал повестью, то есть литературным произведением, а не летописью, претендуя, так сказать, на лавры писателя, а не историка. Последнее утверждение, конечно, шутка. Но совсем не шутка то, что энциклопедии и учебники истории во все времена упорно считали и продолжают считать до сих пор «Повесть» летописью не только вопреки здравому смыслу, но и игнорируя явно выраженную волю ее автора. В результате в общепринятом названии сохранилось начальное авторское определение произведения как повести, а поместили эту древнюю беллетристику в раздел летописей, что и закрепилось впоследствии традицией.
Эта же традиция считает автором «Повести» иеродьякона киевского Печерского монастыря Нестора (предположительно 1057–1117, хотя обе даты варьируются в пределах нескольких лет) на основании, как считается, его собственного утверждения об авторстве «Повести» в начале некоторых летописей: «Это повести временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского…». После этих слов в какой-то летописи вроде бы сохранилось имя Нестора. Это утверждение печерского монаха, которого принято считать Нестором, как бы оспаривает игумен Михайловского монастыря в Выдубицах, впоследствии епископ переяславский Сильвестр, чьи претензии на авторство также выражаются записью в тексте «Повести» одной из летописей: «Игумен Силивестр… написал книги эти Летописец… в 1116 [году]». Этот заочный спор иеродьякона и игумена традиция разрешила просто: «Повесть» написана Нестором, который трудился над ней до 1113 года, когда захвативший великокняжеский киевский стол Мономах передал «Повесть» в ее, так сказать, «текущем виде» игумену княжьего Выдубицкого монастыря Сильвестру, который за три года отредактировал полученный текст в угоду своему патрону и заказчику.
Таким образом, традиция с самого начала допустила «соавторство» Нестора и Сильвестра. На самом деле картина оказалась гораздо сложнее и запутаннее. Мы не будем следовать логике раскрутки истории создания «Повести» А. Шахматовым, она сама по себе достойна отдельного повествования. Шахматов шел к своим конечным результатам отнюдь не прямым путем. Мы же, спрямив этот путь, будем двигаться из прошлого в будущее, как бы воспроизводя процесс творения «Повести», как его в конце концов реконструировал Шахматов, уделяя при этом должное внимание заслуживающим того взглядам его продолжателей и оппонентов. Если же представится возможность вставить в давний многосторонний спор вокруг истории создания «Повести» новое слово, пусть дилетантское, то… не упускать же ее! Разумеется, вновь со смиренными извинениями перед профессионалами.
КАК НАЧИНАЛОСЬ РУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ
Русское летописание как таковое могло бы начаться почти точно на рубеже тысячелетий благодаря появлению в Киеве княжьей церкви Богородицы, более известной как Десятинная. Эта церковь, освященная в 997 году, то есть через девять лет после официально принятой даты крещения Руси, считается первой на Руси каменной церковью, хотя на самом деле нет доказательств существования до нее каких-либо других церквей, пусть бы и деревянных127. Как бы то ни было, на исходе первого тысячелетия нашей эры в только что крещенном Киеве, надо думать под влиянием, чтобы не сказать прямым давлением, очередной новой супруги, Анны Греческой, Владимир Креститель возводит руками пленных корсуньских строителей если и не первую на Руси, то безусловно первую княжью церковь, настоятелем которой становится корсунянин же Анастас. Выбор этой кандидатуры определили не высокий духовный сан Анастаса, не его авторитет в клерикальных кругах или моральные достоинства, а скорее наоборот — так Владимир отблагодарил Анастаса за предательство своих соотечественников, христиан-корсунян, благодаря которому будущему крестителю Руси удалось разграбить Корсунь.
Появление Десятинной церкви, казалось бы, создает предпосылки для начала работы, естественно присущей княжьей церкви, — ведению хроники деяний ее покровителя, великого князя, и всего царствующего дома. Для этого есть все: сама церковь с соответственным статусом; немалая церковная братия, вывезенная из Корсуня и, надо полагать, обладающая требуемой для ведения хроники грамотностью; наконец, достаточное, чтобы не думать о хлебе насущном, гарантированное «материальное обеспечение» в виде десятины, то есть десятой части княжеских доходов, от которой церковь и получила свое народное название. Но нет, не той фигурой оказался Анастас Корсунянин, чтобы организовать русское летописное дело. Да и сам великий князь-каган тоже не тем был озабочен, ох не тем! Кстати, простой, но интересный вопрос: был ли грамотным креститель Руси? Вопрос, конечно, риторический, но ничего удивительного, если бы каким-то образом выяснилось, что не умел читать-писать Креститель128. Не за грамотность и приверженность книжному уединению попал он в число равноапостольных святых, равно как и не за скромность поведения, не за христианское человеколюбие.
В общем, не зачалось в Десятинной церкви русское летописание. Максимум, на что хватило тамошней братии, это обязательные синодики. Впрочем, и синодики, возможно, начали вестись не в Десятинной церкви, а в митрополичьем Михайловском монастыре в Выдубицах. Первые из них были записаны вероятно в 1000 году, когда умерли мать и первая жена кагана, он же великий князь. Они не отличались пространностью и выглядели вероятно так же, как потом были увековечены в «Повести»: «преставилась Малфрида»; «преставилась Рогнеда, мать Ярослава». А год спустя, уже в новом тысячелетии от Рождества Христова, еще одна запись все в том же констатирующем синодическом стиле: «преставился Изяслав, отец Брячислава, сын Владимира».
А. Шахматов связывает начало летописания в Киеве с образованием русской митрополии и прибытием в 1037 году в Киев из Византии митрополита Феопемпта, что имело, помимо прочего, два следствия: одно — несомненный исторический факт — постройка Ярославом Мудрым в Киеве Софийского собора в качестве митрополичьей церкви, а второе — смелое предположение Шахматова — появление некой написанной Феопемптом для константинопольской канцелярии краткой исторической справки о стране пребывания, которая и легла в основу первой русской летописи. Историки русского христианства вроде бы справедливо возражают Шахматову, что русская митрополичья кафедра, судя по византийским документам, была утверждена много раньше, еще в конце X века, и связывают ее появление с крещением Руси Владимиром. Формально они вероятно правы, но по существу трудно не согласиться с Шахматовым. Христианство Владимира, пусть даже крестителя и равноапостольного святого, было не просто поверхностным, но как бы «одноразовым». Общее впечатление, что крещение Руси, возведение Десятиной церкви и учреждение русской митрополичьей резиденции в Выдубицком монастыре — это как бы залп христианизации на волне чувств к новой супруге Анне и следствие ее влияния на мужа. Но уже вскоре по мере охлаждения чувств и ослабления влияния Владимир отдаляется и от жены, и от Византии, и от христианства. Похоже, что со смертью византийского митрополита Михаила в 992 году духовные связи с Византией вообще обрываются: В любом случае, ни сам Владимир, ни тем более сановные иностранцы — его протеже корсунянин Анастас и первый русский митрополит сириец Михаил — не были теми людьми, которым оказалось бы по плечу организовать на Руси летописание. Таким человеком мог быть и, судя по всему, стал Ярослав Мудрый, князь известный не просто грамотностью, но знанием греческого языка; не просто любовью к книгам, но постоянным радением о развитии в государстве отечественного книжного дела; не просто уважением к письменному слову, но и вверением ему государственного устроения, «Русской правды».
