То, что Ху Шенг была лишена слуха, заставило обостриться все ее остальные чувства. Она видела, чувствовала, обоняла или каким-то иным образом обнаруживала то, что оставалось незамеченным мной, и она могла заставить меня это заметить, так что я постигал больше, чем раньше. Совсем простой пример: иногда Ху Шенг вдруг убегала от меня во время прогулки и мчалась к тому, что мне лично казалось всего лишь какой-то кучей сорняков вдалеке. Она становилась на колени, срывала что-то, напоминающее сорняк, и приносила мне показать цветок, который еще не дал даже бутонов; она ухаживала за этим побегом, пока он не раскрывался и не становился красивым.
Однажды, в самые первые дни, когда мы еще только изобретали наш язык, мы весь день провели в одном из тех садовых павильонов, где придворный инженер чудесным образом пустил по трубам воду, чтобы она издавала звуки флейты под свесом крыши. Я весьма неуклюже пытался объяснить Ху Шенг, как это работает, хотя и предполагал, что глухонемая девушка не имеет ни малейшего представления, что такое музыка; я размахивал руками всякий раз, когда начинало раздаваться это тихое журчание. Ху Шенг мило кивнула головкой; я подумал, что она притворилась, будто бы все поняла, и благодарит меня. Но затем она поймала мою руку и приложила ее к одной из резных колонн; удерживая ее на месте, она сделала мне знак сидеть тихо. Я пришел в недоумение и по наивности своей развеселился, хотя и сделал, как она сказала. Через мгновение я с огромным удивлением понял, что ощущаю очень, очень слабую вибрацию, которую производила флейта у нас над головами, — звук шел сверху вниз внутри дерева, до того места, к которому я прикасался. А ведь девушка и впрямь показала мне безмолвное эхо. Ху Шенг была способна уловить эту неслышную музыку и наслаждаться ее ритмом — возможно, даже лучше меня, — такими нежными были ее руки и кожа. Такие необычные способности Ху Шенг были неоценимы для меня во время путешествия, работы и во время общения с другими людьми. Это особенно ярко проявилось в Манзи, где ко мне, естественно, относились с недоверием, как к посланцу завоевателей, и где мне приходилось иметь дело с обиженными бывшими господами, алчными торговыми старейшинами и сопротивляющимися наемниками. Так же как Ху Шенг могла разглядеть цветок, которого не видели другие, точно так же она могла почувствовать мысли, чувства, мотивы и намерения человека. Она раскрывала их мне: иногда — наедине, иногда — прямо, когда этот человек сидел и вел со мной беседу, и во многих случаях это давало мне значительное преимущество. Но еще чаще мне помогало то, что она просто сидит рядом. Мужчины в Манзи, как знатные, так и простые, не привыкли к тому, чтобы женщины присутствовали на деловых встречах. И окажись моя Ху Шенг обычной женщиной — вечно жалующейся, болтливой, резкой, — возможно, они бы и стали меня презирать как неотесанного варвара или евнуха, которого держат под каблуком. Но Ху Шенг становилась таким очаровательным и изысканным украшением любой встречи (и, к счастью, она была такой молчаливой), что каждый мужчина старался вести себя утонченно и говорить как можно более благородно. Он принимал всевозможные позы и ходил с важным видом, чтобы произвести на нее впечатление, но каждый раз — я точно это знаю — уступал моим требованиям, соглашался с моими наставлениями или же отдавал мне самую лучшую сделку только для того, чтобы заслужить одобрительный взгляд Ху Шенг.
Она была моим товарищем в путешествиях, она привыкла к костюму, который позволял ей ездить верхом на лошади, и всегда Ху Шенг ехала рядом со мной. Она была умелым компаньоном, доверенной наперсницей и фактически моей женой. Я был готов в любой момент сделать ее своей супругой, «разбить тарелку», как это называют монголы (потому что их церемония бракосочетания, которую проводит жрец-шаман, завершается традиционным разбиванием на кусочки тонкого фарфора). Однако Ху Шенг, в отличие от большинства обычных женщин, не придавала никакого значения традициям, формальностям, суевериям или ритуалам. Мы с ней принесли друг другу свои клятвы, как сочли нужным, сделали это наедине, и это устраивало нас обоих. Она была рада избежать любой публичной шумихи и показухи.
Помнится, Хубилай однажды посоветовал мне, когда об этом зашла речь:
— Марко, не разбивай тарелку. Пока ты не возьмешь себе первой жены, каждый мужчина, с которым ты станешь иметь дело, будет мягким и уступчивым как в делах, касающихся торговли, так и в любых других сделках. Он будет искать твоего расположения и не станет мешать твоей удаче, потому что будет лелеять тайную надежду, что сделает свою дочь или племянницу твоей первой женой и матерью твоего наследника.
Этот совет, однако, возымел обратное действие — я решил поторопиться и тут же разбить тарелку с Ху Шенг, потому что считал неприемлемым строить свою жизнь подобно коммерческой сделке. Но Ху Шенг заметила, и довольно энергично, что как моя жена она будет вынуждена соблюдать некоторые традиции — ведь жена обязана подчиняться мужу. Поэтому она не сможет больше наслаждаться нашими совместными поездками на лошади, и — если ей только вообще будет дозволено — станет путешествовать в закрытом паланкине, и не сможет больше помогать мне на деловых встречах с другими мужчинами, ибо традиция запрещает это делать…
— Достаточно, достаточно! — сказал я, смеясь над ее горячностью. Я схватил ее ладошку, остановил движения и пообещал, что ничто и никогда не заставит меня жениться на ней.
Таким образом, мы оставались просто любовниками, а это, наверное, и есть самая лучшая разновидность брака. Я не вел себя с Ху Шенг как с женой, которая ниже меня по положению, но относился к ней как к равной — и настаивал, чтобы все относились к ней как к равной мне. (И не подумайте, что это было проявлением великодушия, потому что я отлично знал, что во многих отношениях Ху Шенг превосходит меня; возможно, это осознавали также и другие.) Но я всегда относился к ней как к самой благородной жене, одаривал Ху Шенг драгоценностями, нефритом и слоновой костью, самыми богатыми нарядами, я подарил ей собственную лошадь, великолепную белую кобылицу из числа личных «коней-драконов» великого хана. Пользуясь властью супруга, я установил лишь одно правило: она никогда не должна была скрывать свою красоту под косметикой, я запретил Ху Шенг следовать моде Ханбалыка. Она подчинилась, и поэтому ее персиковая кожа никогда не была намазана белой рисовой пудрой, розовые, как вино, губы не были бесцветными или кричаще яркими, а волнистые брови — выщипанными. Не будучи модной, Ху Шенг, однако, была такой ослепительно красивой, что все другие женщины последовали ее примеру и стали подражать ей. Я все-таки позволил Ху Шенг укладывать волосы так, как ей хотелось (потому что она никогда не делала причесок, которые бы мне не нравились), и для этой цели купил ей украшенные драгоценностями гребни и шпильки.
