Она вздрогнула; на скамейке, на набережной Тюильри, она опять увидала Жерома и молоденькую плачущую работницу в черном платье. Она встала.
— Вот что это за человек! — воскликнула она. — Он до того утратил всякое нравственное чувство, что со случайной любовницей является поздравить с днем рождения свою дочь! А вы говорите, что я все еще его люблю! Нет, это неправда!
Она гневно выпрямилась; казалось, в эту минуту она и в самом деле его ненавидит.
Грегори сурово взглянул на нее.
— Вы не правы, — сказал он. — Смеем ли мы даже в мыслях воздавать злом за зло? Дух вездесущ. Плоть — раба духа. Христос сказал…
Залаяла Блоха, помешав ему договорить.
— Вот и ваш окаянный доктор с бородой! — проворчал он, поморщившись.
Он шагнул к своему стулу и сел.
Дверь в самом деле отворилась. То был Антуан, с ним Жак и Даниэль.
Антуан вошел решительным шагом, приняв на себя всю ответственность за этот визит. Свет из распахнутых окон бил ему прямо в лицо; волосы, борода сливались в сплошную темную массу; все сверкание дня сошлось на белом прямоугольнике лба, окружая его ореолом гения, и хотя он был среднего роста, в эту минуту он казался высоким. Г-жа де Фонтанен смотрела на него, и прежняя симпатия вспыхнула в ней с новой силой. Когда он кланялся ей, а она пожимала ему руки, он узнал Грегори, и эта встреча его не обрадовала. Не вставая со стула, пастор непринужденно кивнул головой.
Стоя поодаль, Жак с любопытством разглядывал эту забавную фигуру, а Грегори, сидя на стуле верхом и уткнувшись подбородком в скрещенные руки, с красным носом и перекошенным в непонятной усмешке ртом, добродушно созерцал молодых людей. В это мгновение г-жа де Фонтанен подошла к Жаку, и в глазах ее было столько нежности, что он вспомнил тот вечер, когда она прижимала его, плачущего, к своей груди. Она тоже подумала об этом и воскликнула:
— Он так вырос, что я уже не решусь…
Но она все-таки поцеловала его и рассмеялась не без кокетства:
— Да ведь я же — мамаша, а вы моему Даниэлю почти что брат…
Тут она заметила, что Грегори встал и собирается прощаться.
— Надеюсь, вы не уходите, Джеймс?
— Прошу извинить, но мне пора.
Крепко пожав руки обоим братьям, он подошел к ней.
— Еще два слова, — сказала ему г-жа де Фонтанен, выходя за ним в прихожую. — Ответьте мне откровенно. После всего, что я вам рассказала, вы по-прежнему считаете, что Жером достоин того, чтобы к нам вернуться? — Она вопросительно смотрела на него. — Взвесьте как следует свой ответ, Джеймс. Если вы скажете: «Простите его», — я прощу.
Он молчал; взгляд и лицо его выражали всеобъемлющее сострадание, которое бывает свойственно тем, кто считает, что постиг истину. Ему показалось, что в глазах г-жи де Фонтанен мелькнула надежда. Не такого прощения ждал от нее Христос. Грегори отвернулся и неодобрительно хмыкнул.
Тогда она взяла его под руку и ласково подтолкнула к дверям.
— Благодарю вас, Джеймс. Скажите ему, что нет.
Не слушая, он молился за нее.
— Да пребудет Христос в вашем сердце, — пробормотал он и вышел, не глядя на нее.
Когда г-жа де Фонтанен вернулась в гостиную, где Антуан, осматриваясь, вспоминал о первом своем визите, ей стоило труда подавить волнение.
— Как это мило, что вы тоже пришли, — воскликнула она, входя в роль гостеприимной хозяйки. — Садитесь сюда. — Она показала Антуану на стул возле себя. — Сегодня, пожалуй, нам не придется рассчитывать, что молодежь нам составит компанию…
И в самом деле, Даниэль взял Жака под руку и потащил к себе. Теперь они были одного роста. Даниэль не ожидал, что его друг так преобразится; его дружеские чувства стали от этого еще сильнее, и ему еще больше захотелось излить перед ним душу. Когда они остались одни, его лицо оживилось и приняло таинственное выражение.
— Хочу сразу тебя предупредить: ты ее увидишь, она моя кузина, живет у нас. Она… божественна!
Заметил ли он легкое замешательство Жака? Или почувствовал запоздалый укор совести?
— Но поговорим о тебе, — сказал он с любезной улыбкой; он и в отношениях с товарищами был учтив, даже чуть-чуть церемонен. — Подумать только, целый год прошел! — И, видя, что Жак молчит, добавил, наклоняясь к нему: — О, пока еще ничего нет. Но я надеюсь.
Жака смущала настойчивость его взгляда, звук его голоса. Теперь он заметил, что Даниэль уже не совсем тот, каким был прежде; но он затруднился бы сразу определить, что же именно изменилось. Черты оставались те же; разве что чуть удлинился овал лица; но губы кривились все так же причудливо, и это стало еще заметнее из-за пробивавшихся усиков; и все та же манера улыбаться одной стороною рта, отчего все линии лица вдруг перекашивались и слева обнажались верхние зубы; может быть, слегка потускнели глаза, может быть, чуть дальше к вискам подтянулись брови, придавая скользящую ласковость взгляду, да еще, пожалуй, в голосе и во всех повадках порою сквозила некоторая развязность, которой он никогда не позволял себе раньше.
Жак, не отвечая, разглядывал Даниэля, и внезапно, быть может, как раз из-за этой появившейся в облике друга дерзкой беспечности, которая раздражала и в то же время подкупала его, он ощутил, что его неудержимо к нему влечет, словно вернулась вдруг та исступленная нежность, которую испытывал он в лицее; на глаза у него навернулись слезы.
— Что же ты делал весь этот год? Рассказывай! — воскликнул Даниэль; ему не сиделось на месте, но он все же сел, принуждая себя к вниманию.
Все его поведение говорило о самой искренней дружбе; однако Жак уловил какую-то нарочитость, и она сразу сковала его. Все же он начал говорить об исправительной колонии. При этом он невольно соскальзывал на те же литературные штампы, действие которых он уже испытал на Лизбет; что-то похожее на стыдливость мешало ему рассказать без прикрас, какова была там его повседневная жизнь.
— Но почему ты так редко мне писал?
Жак умолчал о настоящей причине, которая заключалась в том, что он щадил отца, оберегая его от недоброжелательных толков; впрочем, это не мешало ему самому осуждать г-на Тибо.
— Знаешь, в одиночестве человек меняется, — сказал он, помолчав, и от одной мысли об этом лицо у него словно окаменело. — Становишься ко всему безразличен. И еще какой-то смутный страх, который ни на минуту тебя не отпускает. Ходишь, что-то делаешь, но в голове пустота. В конце концов почти перестаешь понимать, кто ты такой, и уже толком не знаешь, существуешь ты или нет. От этого можно просто умереть… Или сойти с ума, — добавил он, уставившись перед собой вопрошающим взглядом. Потом неприметно вздрогнул и уже другим тоном рассказал о приезде Антуана в Круи.
Даниэль слушал его, не перебивая. Но как только он понял, что исповедь Жака закончилась, лицо его оживилось.
— Я ведь тебе еще не сказал, как ее зовут, — бросил он. — Николь. Нравится?
— Очень, — сказал Жак, впервые задумавшись об имени Лизбет.
— Имя ей очень подходит. Так мне кажется. Сам увидишь. Можно сказать, что она некрасива, можно — что красива. Она больше, чем красивая: свеженькая, живая, а глаза! — Он замялся. — Аппетитная, понимаешь?
Жак отвел взгляд. Ему тоже хотелось бы откровенно рассказать о своей любви; для этого он и пришел. Но после первых же признаний Даниэля ему стало не по себе; и сейчас он слушал потупившись, с чувством неловкости, почти стыда.
— Нынче утром, — повествовал Даниэль, с трудом скрывая волнение, — мама и Женни ушли из дому рано; и мы с ней одни пили чай, Николь и я. Одни во всей квартире. Она была еще не одета. Это было чудесно. Я пошел за ней следом в комнату Женни, где она спит. Ах, мой дорогой, эта спальня и девичья постель… Я обнял ее. Она стала отбиваться, но при этом смеялась. Какая она гибкая! Потом убежала, заперлась в маминой спальне и ни за что не хотела отворить… Глупо, что я тебе об этом рассказываю, — сказал он и поднялся.
Он хотел улыбнуться, но губ не разжал.
— Ты собираешься на ней жениться? — спросил Жак. — Я?
У Жака было мучительное ощущение, что его оскорбили. С каждой минутой друг становился ему все более чужим. Любопытный, слегка насмешливый взгляд, которым окинул его Даниэль, окончательно его парализовал.
— Ну, а ты? — спросил, придвигаясь к нему, Даниэль. — Судя по твоему письму, ты тоже…
Не поднимая глаз, Жак помотал головой. Казалось, он говорит: «Нет уж, дудки, от меня ты ничего не услышишь». Впрочем, Даниэль и не дожидался ответа. Он вскочил. Послышались молодые голоса.
— Ты мне потом расскажешь… Это они, пойдем!
Он глянул на себя в зеркало, приосанился и устремился в коридор.
— Дети, — позвала г-жа де Фонтанен, — если вы хотите перекусить…
Чай был подан в столовой.
