— Ты мне потом расскажешь… Это они, пойдем!
Он глянул на себя в зеркало, приосанился и устремился в коридор.
— Дети, — позвала г-жа де Фонтанен, — если вы хотите перекусить…
Чай был подан в столовой.
Еще в дверях Жак заметил возле стола двух девушек, и сердце у него забилось. Они были еще в шляпках и в перчатках, их лица разрумянились от прогулки. Женни кинулась навстречу Даниэлю и повисла у него на руке. Он будто не обратил на это внимания и, подталкивая Жака к Николь, с игривой непринужденностью всех представил. Жак почувствовал на себе быстрый, полный любопытства взгляд Николь и серьезный, испытующий взор Женни; он отвел глаза и посмотрел на г-жу де Фонтанен; она стояла подле Антуана в дверях гостиной и заканчивала начатый разговор.
— …внушить детям, — говорила она, грустно улыбаясь, — что самое драгоценное на свете — это жизнь и что она невероятно коротка.
Жак отвык бывать среди незнакомых людей; он наблюдал за всеми с таким жгучим интересом, что от его робости не осталось и следа. Женни показалась ему маленькой и довольно невзрачной, настолько Николь затмевала ее природной грацией и блеском. В эту минуту Николь болтала с Даниэлем и смеялась. Слов Жак не мог разобрать. Брови ее то и дело взлетали в знак удивления и радости. Серо-голубые, с аспидным блеском, глаза, не глубокие, слишком широко расставленные и, пожалуй, чересчур круглые, смотрели ясно и весело, оживляя и непрерывно обновляя ее белое полноватое лицо; тяжелая коса обвивала голову, точно корона. У нее была привычка слегка наклонять туловище вперед, и от этого всегда казалось, что она вот-вот сорвется с места и побежит навстречу другу, выставляя на всеобщее обозрение чувственную яркость улыбки. Глядя на нее, Жак поневоле вспомнил слово, которое так покоробило его в устах Даниэля: «аппетитная»… Ощутив, что на нее смотрят, она тотчас утратила естественность, ибо стала подчеркнуто ее выказывать.
Дело в том, что Жак совершенно не скрывал своего жадного интереса к окружающим, в нем было простодушие ребенка, который, разинув рот, предается созерцанию; лицо у него каменело, взгляд застывал. Прежде, до возвращения из Круи, все было по-иному: тогда он относился к людям с полнейшим равнодушием и просто никого не замечал. Теперь же, где бы он ни находился — на улице, в магазине, — его глаза охотились на прохожих. Он не пытался осмыслить того, что открывалось ему в людях; мысль работала без его ведома; ему достаточно было уловить те или иные особенности людских физиономий или повадок — и все эти незнакомцы, встреченные случайно, на миг, обретали в его воображении плоть и кровь, получали свой неповторимый облик, свою индивидуальность.
Госпожа де Фонтанен вывела его из задумчивости, дотронувшись до его руки.
— Сядьте со мной рядом, — сказала она. — Навестите теперь и меня.
Она подала ему чашку и тарелку.
— Я так рада, что вы пришли. Женни, маленькая моя, дайка нам пирога. Ваш брат мне только что рассказал, как вы с ним живете вдвоем, в своей квартире. И так рада! Когда два брата живут душа в душу, как настоящие друзья, это чудесно! Даниэль и Женни тоже ладят друг с другом, это моя большая радость. Ты улыбаешься, мой мальчик, — сказал она Даниэлю, который подошел к ней вместе с Антуаном. — Ему бы только насмехаться над старенькой мамой. Поцелуй меня в наказание. При всех.
Даниэль засмеялся, быть может, не без некоторого смущения; но, наклонившись, коснулся губами виска матери. Каждое его движение было исполнено изящества.
Женни через стол наблюдала за происходящим; нежность ее улыбки очаровала Антуана. Она не смогла устоять перед соблазном и снова повисла у Даниэля на руке. «Вот еще одна, — подумал Антуан, — которая дает больше, чем получает». Еще в первое посещение его любопытство было задето женским выражением глаз на этом детском лице. Он заметил, каким милым движением плеч приподнимает она порой над корсетом начинающую развиваться грудь и тут же тихонько дает ей лечь на прежнее место. Она была непохожа ни на мать, ни на Даниэля; и это не удивляло: казалось, она рождена для какой-то иной жизни.
Держа чашку возле смеющихся губ, г-жа де Фонтанен мелкими глотками прихлебывала чай и сквозь пар дружески поглядывала на Жака. Ее взгляд был лучист и ласков, от него исходили свет и тепло; белые волосы удивительной диадемой венчали молодой открытый лоб. Жак переводил взгляд с матери на сына. В эту минуту он любил их обоих так сильно, что ему страстно захотелось сделать свою любовь зримой; он испытывал острую потребность быть понятым и признанным. Его тяга к людям была такова, что ему необходимо было занять место в их самых сокровенных мыслях, слиться с их бытием.
Возле окна между Николь и Женни разгорелся спор, в котором принял участие и Даниэль. Все трое склонились над фотографическим аппаратом, проверяя, осталась ли в нем неиспользованная пленка, можно ли сделать еще один снимок.
— Доставьте мне удовольствие, — воскликнул вдруг Даниэль с пылкостью, которая не была ему свойственна прежде, и остановил на Николь ласковый и повелительный взгляд. — Нет, именно так, как вы сейчас, в шляпке, — и рядом с вами мой друг Тибо!
— Жак! — позвал он и тихо добавил: — Прошу вас, мне так хочется сфотографировать вас вдвоем!
Жак подошел к ним. Даниэль насильно потащил их в гостиную, где, по его словам, освещение было лучше.
Госпожа де Фонтанен и Антуан задержались в столовой.
— Мне бы не хотелось, чтобы у вас создалось неверное представление о моем визите, — заявил Антуан с той резкостью, которая, как ему казалось, должна была придать его словам еще большую искренность. — Если бы он узнал, что Жак здесь и что это я привел его к вам, я думаю, он запретил бы мне заниматься воспитанием брата, и все пришлось бы начинать с самого начала.
— Несчастный он человек, — прошептала г-жа де Фонтанен таким тоном, что Антуан улыбнулся.
— Вам его жалко?
— Да, потому что он не сумел заслужить доверие таких сыновей.
— Он в этом не виноват, а я и того менее. Мой отец — человек, как говорится, выдающийся и достойный. Я уважаю его. Но что поделаешь! Никогда ни по одному вопросу мы с ним не думаем — не то чтобы одинаково, но даже сходно. О чем бы ни зашла речь, нам никогда не удается стать на одну и ту же точку зрения.
— Не всех еще озарил свет.
— Если вы имеете в виду религию, — живо откликнулся Антуан, — то мой отец в высшей степени религиозен!
Госпожа де Фонтанен покачала головой.
— Еще апостол Павел сказал, что не те, кто слушает закон, праведны перед богом, но те, кто исполняет его.
Ей казалось, что она от всего сердца жалеет г-на Тибо, но на самом деле она испытывала к нему инстинктивную и непримиримую антипатию. Запрет, наложенный им на ее сына, на ее дом, на нее самое, представлялся ей гнусным и несправедливым, вызванным самыми низменными побуждениями. Она с отвращением вспоминала лицо этого тучного человека, она не могла ему простить злобного недоверия ко всему, что было так дорого ей, к ее нравственной чистоте, к ее протестантизму. Тем более была она благодарна Антуану, не посчитавшемуся с отцовским осуждением.
— А сами вы. — спросила она с внезапной тревогой, — вы все еще исполняете церковные обряды?
Он отрицательно качнул головой, и это так ее обрадовало, что у нее просветлело лицо.
— Должен признаться, что я исполнял их довольно долго, — пояснил он.
Ему казалось, что присутствие г-жи де Фонтанен делает его умнее — и, уж во всяком случае, красноречивее. У нее было редкое умение слушать; она словно признавала значительность собеседника, окрыляла его, помогала ему приподняться над его обычным уровнем.
— Я шел по проторенной дороге, но настоящей веры у меня не было. Бог оставался для меня чем-то вроде школьного директора, от которого ничто не укроется и которого полезно ублажать определенными жестами, соблюдением определенной дисциплины; я подчинялся, но ощущал только скуку. Я был хорошим учеником по всем предметам, и по закону божьему тоже. Как утратил я веру? Я теперь уже и сам не знаю. Когда я это осознал — всего лет пять тому назад, — я уже достиг такой ступени научной культуры, которая почти не оставляет места религиозным верованиям. Я позитивист, — произнес он с гордостью; по правде говоря, он высказывал перед ней мысли, которые только сейчас пришли ему в голову, ибо до сих пор ему не представлялось случая заняться самоанализом, да и времени на это не хватало. — Я не говорю, что наука объясняет решительно все, но она устанавливает факты, и этого мне вполне достаточно. Меня настолько интересуют всевозможные «как», что я без всякого сожаления отказываюсь от никчемных поисков ответа на всевозможные «почему». Впрочем, — быстро добавил он, понизив голос, — быть может, между этими двумя принципами объяснения разница всего лишь количественная? — Он улыбнулся, будто извиняясь. — Что касается проблем нравственности, — продолжал он, — то они меня и вовсе не занимают. Вас это шокирует? Видите ли, я люблю свою работу, люблю жизнь, я энергичен, активен, и мне кажется, что активность сама по себе уже является определенной линией поведения. Во всяком случае, у меня до сих пор ни разу не возникало колебаний относительно того, как мне следует поступить.
