Вяземский за всем этим, разумеется, следит. Его радует самостоятельность депутатов сейма, отклонивших проект закона об уголовном судопроизводстве. В восстании семеновцев он видит крайне важное событие: «Эта русская строка современной истории по мне важнее Гишпанской и Неапольской. Это стих пророка, беременный грядущим»… А поведение императора, который открещивается от насущных российских проблем, предпочитая решать проблемы европейские, становилось Вяземскому все неприятнее. Во время сейма он постарался не попасться Александру Павловичу на глаза. Перед отъездом в Троппау государь спросил Новосильцева:
— Не знаешь ли, что Вяземский имеет против меня? Он все время от меня бегал, так что не удалось сказать ему ни слова.
Вяземский обратился к графу Иоанну Антоновичу Каподистрии — нельзя ли устроиться к нему в свиту, от опостылевшей Варшавы подальше?.. Каподистрия, статс-секретарь по иностранным делам, «почетный гусь Арзамаса», в принципе не был против, но Новосильцев наотрез отказался дать перевод куда бы то ни было. Скука… скука… и ничего нельзя поделать…
Он пишет Александру и Сергею Тургеневым (и отправляет с обыкновенной государственной почтой) письма, в которых усталость и уныние уже начинают чередоваться с язвительностью и принципиально новым для Вяземского чувством, которое вскоре будет названо и в стихах… «Нас морочат — и только; великодушных намерений на дне сердца нет ни на грош. Хоть сто лет он живи, царствование его кончится парадом, и только… У нас ни в чем нет ни совести, ни благопристойности. Мы пятимся в грязь, а рука правительства вбивает нас в грязь… Мы на все смотрим, но ни во что не всматриваемся. Черт знает, чем мы заняты! Нам все как будто недосужно. Поглядишь на нас, подумаешь, что мы думаем думу: ничего не бывало. На нас от рождения нашел убийственный столбняк: ни век Екатерины, со всею уродливостью своею, век, много обещавший, ни 1812 год — ничто не могло нас расшевелить… Правительство не дает ни привета, ни ответа: народ завсегда, пока не взбесится, дремлет…» Он колет глаза едкой правдой, высмеивая царя, который избегает появляться в России, а все силы отдает внешней политике, Священному союзу — лишь бы не «платить по векселям», то есть не вспоминать о данном три года назад обещании. Вяземский со злой издевкой отзывается о польской армии, в которой преподается курс подлости и посрамления человеческого достоинства…
Разумеется, все эти письма читали не только Тургеневы. Читал их и Новосильцев, читал и великий князь Константин Павлович, к которому Вяземский никаких симпатий не питал и на счет которого шутил довольно рискованно (хотя сам Константин одно время чуть ли не искал дружбы Вяземского — угощал обедами, приглашал на парады и смотры)… Письма эти вскрывали буквально по соседству с варшавским домом Вяземского. Он не только догадывался об этом — он этого хотел: «Не поручусь за ненарушимость переписки и предаюсь безмолвно, то есть напротив, гласно, на жертву всяких пакостей. Теперь не время осторожничать. Пусть правда доходит до ушей, только бы не совсем пропадала в пустынном воздухе». Это самоотречение во имя правды уже явно претендует на звание подвига бытия. Вспоминается биография типичного русского правдолюбца, который «истину царям с улыбкой говорит». За примерами ходить далеко не нужно — Державин, Карамзин, Дмитриев… Покойный князь Андрей Иванович… Истинный аристократ не должен молчать при виде злоупотреблений. Вяземский и не молчит. «Смелым Бог владеет, — внушает он Александру Тургеневу. — Я никого и ничего не боюсь. Совесть, вот мое право».
Можно подумать, что он изменил себе, своей программе неудачника. Уныние уступило место негодованию, скука и апатия — желанию высказать правду в лицо. Кажется, князь Петр Андреевич опять, как и в 1818-м, верит в свое высокое призвание. Он выходит на сцену русской истории с приличествующим моменту мрачным челом и произносит пылкие обличительные речи. Кто еще из русских поэтов устраивал себе (пусть и в письменном виде) такой роскошный праздник бесстрашия и духовной самостоятельности?..
Но, в сущности, не изменилось ровно ничего. Это по-прежнему философия «присяжного защитника проигранных тяжб» (отзыв И.Ф. Паскевича о князе П.Б. Козловском, но почему бы не назвать так самого Вяземского?). Он не обольщается. Не считает себя после приватных бесед с императором крупной государственной фигурой, к которой прислушаются и устыдятся. Не ждет никакой реакции на свои обличения, кроме карательной. Понимает, что Уставная грамота, еще не родившись, уже похоронена историческими обстоятельствами, что Варшава из центра русской политической жизни снова стала глухой провинцией… Единственное, что греет его душу, это сознание того, что его филиппики будут услышаны: Новосильцев и великий князь непременно доведут их до сведения императора (да и добрый Александр Тургенев давал читать письма Вяземского императрице Елизавете Алексеевне, и князь не только не возражал — благодарил друга…). Выступая против власти, он знает, что заранее обречен на поражение. Но предпочитает высказаться. Это не юная пушкинская бравада политическими эпиграммами, за которой нет серьезного подтекста. Это поведение независимого человека, которому нечего терять.
Невозможно отделаться от впечатления, что эпистолярная война с правительством затевалась Вяземским ради самого жеста — красивого публичного обличения, за которым последует публичная же казнь оратора. В 1828 году в «Моей исповеди» — итоговом документе своей политической молодости — князь подтвердил, что варшавские откровения предназначались для перлюстрации: «Я писал… в надежде, что правительство наше, лишенное независимых органов общественного мнения, узнает через перехваченные письма, что есть однако же мнение в России, что посреди гнусного молчания, господствующего на равнине нашего общежития, есть голос бескорыстный, укорительный представитель мнения общего; признаюсь, мне казалось, что сей голос не должен пропадать, а, напротив, может возбуждать чуткое внимание правительства». В том, что «мнение общее» существует, он не сомневался еще в 1817-м: «Общее фрондерство, сия разбитая на единицы оппозиция не есть у нас политическая власть потому только, что она не приведена в политическую систему, но не менее того она в России — единственное противудействие действию правительства, тем более что она — естественный результат русского характера и русской крови».
Шесть лет спустя, после разгрома восстания на Сенатской площади, он мечтал о том же: «…жалею, что чаша Левашова прошла мимо меня и что я не имею случая выгрузить несколько истин, остающихся во мне под спудом. Не думаю, чтобы удалось мне обратить своими речами, но, сказав их вслух тем, кому ведать сие надлежит, я почел бы, что не даром прожил на свете и совершил по возможности подвиг жизни своей». И тут — подвиг жизни… Истина в лицо палачам и — расправа над проповедником.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
