В результате в России создалось положение, перед которым никогда раньше не стоял пролетариат в ходе буржуазных революций. Демократическими методами, в союзе с революционным крестьянством и демократическими элементами буржуазии пролетариат мог сразу начать осуществление самых широких реформ благодаря той руководящей роли, которую он играл в государственных учреждениях революционной страны. Выборы в местные органы проходили в обстановке абсолютной свободы, по самому совершенному избирательному закону, и эти выборы всю полноту власти на местах передавали в руки самого населения. Армия тоже была перестроена на демократических началах, и ее ни в коем случае не могли использовать против народа. Рабочее законодательство обеспечивало пролетариату права, которые в передовых странах были добыты лишь вековой борьбой. Землевладение фактически было взято под контроль местных демократических организаций в ожидании созыва Учредительного собрания, которое должно было провести великую аграрную реформу.
Повторяю то, что говорил уже раньше: нами было совершено немало ошибок в проведении этой программы. Трудности внешние и внутренние, неопытность демократии, глухое сопротивление буржуазных кругов – все это сильно замедлило работу руководящих органов революционной демократии в осуществлении программы реформ. Но основное направление политики было правильно и отвечало насущным стремлениям огромного большинства народных масс. И потому не было такой силы, которая могла бы остановить полное социально-политическое переустройство страны, пока трудящиеся массы оставались на демократической почве.
Для консервативных элементов буржуазии оставалась только одна надежда – надежда на то, что рабочий класс, эта душа революционной демократии, сам сойдет с почвы демократического действия и, подталкиваемый крайними элементами, встанет на путь эксцессов, которые запугают и отбросят в ряды контрреволюции значительную часть населения. Отсюда становилось все более ясным, что главная опасность, угрожавшая революции, шла слева, от той максималистской пропаганды, которая не останавливалась ни перед какими средствами, чтобы сорвать работу революционной демократии, восстановить против нее часть трудящихся масс и солдат, наиболее озлобленных бедствиями войны и внутреннего кризиса, и заставить мощное движение демократии выродиться в гражданскую войну внутри демократии.
Большинство революционной демократии отдавало себе отчет в создавшемся положении. Именно в России впервые сложилась та обстановка, которую Карл Каутский так блестяще проанализировал в своей книге «Пролетарская революция». В противоположность тому, что характеризовало революции XIX в., теперь уже не передовые, не наиболее опытные и организованные элементы пролетариата призывали массы к восстанию. Наоборот, эти элементы употребляли все свое влияние, чтобы удержать трудящихся в рамках демократических действий. Силой, на которую опирался Ленин и его генеральный штаб в работе по организации максималистских движений, были элементы наименее сознательные, наименее опытные, не прошедшие никакой школы политической борьбы.
В рядах самой большевистской партии произошел подобный же обмен ролями между «умеренными» и «революционерами»: большинство старых членов партии, интеллигенты и рабочие, которые прошли социалистическую школу, ушли из партии, и название «старый большевик» в устах и под пером Ленина и его друзей стало уничижительной кличкой. Новобранцы, рабочие без всякой политической подготовки, кронштадтские матросы, наиболее деморализованные солдаты – вот к кому обращался Ленин со своей демагогической пропагандой, восстанавливая их против революционной демократии.
Пока борьба между социалистами и большевиками велась на идейной почве, огромное большинство революционной демократии решительно выступало против большевистской политики. Но положение изменилось, когда большевики, воспользовавшись общими трудностями, перешли от слов к действиям.
Вспоминаю вечер, когда мы, министры-социалисты, делали доклад на собрании руководителей большинства Исполнительного Комитета о решении правительства арестовать Ленина и других вожаков июльского восстания. Все как-то растерялись. Либер, наиболее импульсивный из всех, взволнованно воскликнул: «История будет считать нас преступниками!» – и с ним произошел сильный нервный припадок. А между тем Либер был одним из самых решительных противников большевиков, во время восстания называл их «изменниками революции» перед их собственными массами и, оправившись от припадка, о котором я только что упомянул, принял самое деятельное участие в ликвидации большевистского восстания. И если тем не менее такова была его первая реакция на сообщение о решении применить репрессивные Меры против большевиков, то легко можно понять, каковы были настроения большинства наших товарищей.
Хотя все отдавали себе отчет, что наша революция создала совершенно новое положение благодаря фактической гегемонии в ней революционной демократии; хотя в теории все понимали контрреволюционный характер той роли, которую максимализм играл в ходе этой революции, тем не менее первые кровавые столкновения, вызванные большевиками, возродили в настроениях демократии представления, сложившиеся под влиянием всего прошлого пролетарской борьбы, под режимами буржуазных диктатур, и старый призрак Кавеньяка встал перед глазами большинства наших товарищей.
Отсюда все те колебания в поведении революционной демократии в период июльского кризиса, отсюда и тот факт, что, вполне сознавая необходимость создания правительства спасения революции, советское большинство с такой легкостью отказалось от своей руководящей роли внутри правительства. Отсюда же и относительное ослабление влияния революционной демократии на дальнейший ход событий.
Шедшие за нами массы были не в состоянии понять эти настроения представителей социалистических партий. Как теперь, вижу перед собой растерянные лица солдат, прибывших в составе сводного отряда с фронта для поддержки Советов против насилия большевиков, – солдат, перед которыми советские ораторы произносили речи и, разоблачая пагубность поведения большевиков, подчеркивали необходимость щадить «заблуждающихся революционеров». Эти растерянные лица солдат-фронтовиков символизируют в моем сознании причины торжества большевизма над революционной демократией.
Конечно, большевикам в их борьбе против демократии помогало бедственное положение масс, их ожесточение, невежество, легковерие, с каким они воспринимали демагогические обещания, инстинкты разрушения и ненависти, привитые веками рабства. Но вместе с этим в большей части трудящихся были и противоположные настроения, преобладавшие в течение первых восьми месяцев: государственный инстинкт, тяга к организации, стремление к более культурной жизни, доверие к передовым элементам их собственного класса.
Мы напрасно старались бы установить соотношение этих противоречивых чувств для объяснения того факта, что в течение первых восьми месяцев революции демократия играла в стране господствующую роль, а в конце этого периода была свергнута большевиками. Главное в том, что при существовании таких коллизий внутри демократии одними из решающих факторов являются воля к действию и внутренняя сплоченность руководящих групп последней.
Большевики хотя и представляли лишь меньшинство, такой волей обладали в высшей мере и вели против демократии борьбу не на жизнь, а на смерть, не останавливаясь ни перед ложью, ни перед клеветой, ни перед насилиями, чтобы ее уничтожить.
А революционная демократия не только не прибегала к подобным средствам, которые ее только унизили бы, но – и именно это было плохо – она не сумела объединить демократические, силы страны и вдохнуть в них волю к борьбе, чтобы предотвратить смертельную угрозу, которую большевизм нес для дела свободы.
4. Уроки поражения
Я заканчиваю свои воспоминания июльскими событиями и их ближайшими последствиями, которые с внешней стороны, казалось, привели к полному разгрому большевиков, но которые на самом деле нанесли смертельный удар демократии. Начиная с этого времени революционная демократия уже больше не управляла событиями. А левый и правый экстремизм, атакуя демократический режим с разных сторон, но по существу питая и усиливая друг друга, вместе подготовляли крушение свободного строя.
Из этих двух противников левый экстремизм представлял для демократии несравненно более реальную опасность, чем экстремизм правый. Этот последний был знаком по всему прошлому, и всякие попытки его выступления после падения царизма могли только встретить единодушный отпор со стороны рабочих, солдатских и крестьянских масс, видевших в нем открытую угрозу покончить с их надеждами. Нужна была безумная авантюра большевиков, которая вызвала панику и негодование в стране и внесла смятение в ряды демократии, чтобы генерал Корнилов осмелился подготовить и предпринять свой поход на Петроград. Но и тогда одного известия об этом выступлении было достаточно, что бы на защиту угрожаемой свободы поднялась в общем порыве вся демократия страны: народные массы, партии и революционные организации – от наиболее умеренных фракций до большевиков. И генерал Корнилов был разбит, даже не получив возможности дать сражение. Но он нашел утешение в том, что его неудавшаяся попытка дала новый толчок большевизму, на эксцессы которого рассчитывали реакционные слои буржуазии как на самый верный путь к торжеству контрреволюции. «Только бы большевики вышли на улицу» – таково было после поражения Корнилова самое горячее желание явных и тайных сторонников последнего.
