– Правильно, правильно, Илюха, – густым басом поддержал Шатунова второй гость, высокий, атлетического сложения, но уже начавший заплывать жирком, пятидесятилетний мужик со смолянисто-черными, еще блестящими от воды, кудрями и запорожского вида усищами, – не слушай его. Это он из себя все целку строит, как бы кто не подумал, что Поповского олигархи купили… С потрохами… А мы – люди свободные, нам наплевать, кто что скажет. – Он уселся за стол, запустил ложку в судок с икрой и быстренько отправил ее в рот. Медленно пожевал, причмокивая толстыми красными губами, отчего усы его встопорщились, как у кота: – У-умм… Но иранская все-таки лучше.
– А это и есть иранская, – хитро улыбаясь, сказал Шатунов.
– Как он тебя, а, Герка? А ты думал, что с олигархами можно запанибрата? – поддел его Поповский, усаживаясь за стол. – Классовый враг, он и есть классовый враг.
– За что ж вы нас так не любите, Гурьян Данилович? – разводя руки в стороны, как бы сокрушаясь от сего прискорбного факта, дурашливо спросил Илья.
Прислуга внесла кружки с пивом и большущее блюдо с крупными, отборными раками.
– Уж не обессудьте… Мы – по-простому, по-нашенски, по-волжски, – продолжал скоморошничать Шатунов.
С обоими гостями Колосов действительно оказался знаком, то есть как знаком, неоднократно видел и того и другого на экране телевизора. Поповский Гурьян Данилович был то ли главным советником Президента, то ли его главным пиарщиком, но, судя по тому, что сначала Поповский провозглашал на телеэкране желательность и полезность для страны какого-либо мероприятия, а потом эта его идея претворялась в жизнь, человеком он был весьма влиятельным. А Герман Вилорович Борзенюк был независимым журналистом, не входящим в штат ни одного издания, ни одного телеканала или радиостанции. В былые времена его считали человеком Поповского, так как он в своих блестящих, по эффективности и эффектности, телепередачах в пух и прах разнес единственных серьезных соперников последнего. Впоследствии он, правда, перестал считаться членом команды Гурьяна Даниловича и даже, будучи коммунистом, чехвостил нынешнюю власть при каждом удобном моменте. Во всяком случае, Колосов был удивлен, увидев их вместе.
– В последние годы нам многое удалось сделать для того, чтобы в обществе воцарилась стабильность, чтобы простой человек, наконец, почувствовал уверенность в завтрашнем дне, – говоря это, Поповский водрузил на нос невесть откуда взявшиеся очки с малюсенькими стеклышками без оправы.
– У-угм, – чуть не поперхнулся Борзенюк, только что сделавший изрядный глоток из кружки.
«Откуда он их достал, – подумал Колосов, – он что, и парился, что ли, с ними?» Он увлекся, потроша пучеглазого красного красавца-рака, и, только случайно подняв голову и поймав взгляд Поповского, удивительнейшим образом умудряющегося смотреть сквозь свои микроочки, повисшие на самом кончике его мясистого носа, понял, что эта тирада предназначена именно ему. До сих пор, в течение всего времени, что ему пришлось провести в этой компании, Колосову удавалось отмалчиваться, увиливая от участия в общем разговоре. А тут… Словно бес попутал…
– Ага. Стабильность. Абсолютная. Как на кладбище, – ответил Виктор, стараясь попасть в тон и не испортить атмосферу, как сказали бы его дети, «всеобщего прикола», установившуюся в отношениях этой троицы.
– Га-га-га, – заржал Борзенюк, затрясшись всем телом и проливая на себя пиво.
– Вот зря вы так, – мягким, ласковым тоном, каким обычно бабушки рассказывают сказки любимым внукам, начал Гурьян Данилович, – вам это, может быть, кажется неважным, а огромному большинству народа так надоели все эти перестройки, революции, реформы, преобразования, одним словом, катаклизмы всякие. И люди ценят то, что мы дали им спокойствие, закрыли наконец этот этап революций. Что? Разве не так?
– Ну, насчет того, что вам удалось закрыть этап революций, это вы обольщаетесь. Последние сто лет революции в России происходили с завидной регулярностью. И очередная революция уже на носу, – ответил Виктор.
– Позвольте, здесь вы передергиваете. Революций-то всего в России было – меньше чем пальцев на одной руке. Ну, в 1905-м, две – в 1917-м, ну и контрреволюция в 1991-м, если вы и ее намерены считать, – продолжал мягко увещевать Поповский.
– Революция – это любое целенаправленное, относительно кратковременное насильственное воздействие на базис или надстройку для приведения их в равновесное состояние, имеющее конечной целью захват власти новым классом или ее сохранение действующим правящим классом. Я не делю революции на революции снизу и революции сверху, революции и контрреволюции. Это всего лишь термины. А суть явления – насилие. Хотя в некоторых случаях и бескровное. Так вот, исходя из этого определения к революциям 1905–07 годов и февральской 1917 года, добавляются «новая экономическая политика» 1921 года, коллективизация и начало индустриализации 1928–30 годов, «великая чистка» 1935 – 39 годов, «разоблачение культа личности» 1953–56, революция аппаратчиков 1964–65, горбачевская «перестройка» 1986–89, демократическая революция 1991–93 годов, «заговор молодых генералов КГБ»* 1998–99. Все эти события поистине грандиозны и эпохальны и заслуживают своего названия революций хотя бы из-за того, какое влияние они оказали на судьбы десятков и сотен миллионов людей в нашей стране.
* – термин В.Войновича из романа «Москва–2042»
– Но для революции нужно наличие революционной ситуации. Как там у классиков? «Верхи не могут, низы не хотят»? А сейчас и верхи могут, и низы хотят, – уверенно сказал Поповский.
– Это поверхностный взгляд на ситуацию. Основное-то противоречие сохраняется, – ответил Виктор.
– Это какое же? Между производительными силами и производственными отношениями? – рассмеялся Поповский. – Да вы, я гляжу, марксист.
– Основное противоречие лежит внутри тех, кого вы назвали «верхами». Реалии сегодняшнего дня требуют создания современных общественно-политических и государственных институтов, таких как гражданское общество, свободные выборы, парламентаризм, политические партии, независимое правосудие, свободные СМИ, различные институции, следящие за соблюдением прав человека. И наши «верхи» их вроде бы создают. Но любое дело делается человеком, и любые институты без соответствующих их предназначению людей бессмысленны и даже вредны. Помните знаменитое «кадры решают все?» Для того, чтобы выдвинуть достойных людей из своей среды, общество должно быть конкурентным во всех своих областях от экономики до искусства. А вот честной конкуренции наши «верхи» как раз допустить и не хотят, и не могут, ибо в противном случае в самой ближайшей исторической перспективе лишатся своего экономического могущества, а затем и всего остального.
Колосов перевел дух, отхлебнул пива, затем продолжил:
– Вот и получается у нас вместо Государственной Думы – Верховный Совет, вместо свободных выборов – «вертикаль власти», а вместо постиндустриальной экономики – две трубы: нефтяная и газовая. Вот вам и противоречие: жизнь внутри страны «верхи» организовали, как при Николае I, а для внешнего мира им хочется казаться вполне современными, респектабельными господами XXI века.
Борзенюк, который во время длинной речи Виктора успел выпить несколько кружек пива и съесть целую гору раков, был настолько увлечен этим занятием, что для всех стало неожиданностью, когда он влез со своим комментарием:
– Одна маленькая поправочка. Николаю I подданные были нужны, он с них доход получал. Чем народу больше, тем выше доход. А нынешним народ не нужен. Плати ему пенсии, пособия всякие… Они спят и видят, когда же им, наконец, удастся один на один с трубой остаться. А народишку можно оставить немножко, так, для обслуги. И то, лучше таджиков завести. Ну что? Уел он тебя, Гурьяша?
Поповский сморщился, с раздражением ответив:
– Ну, о чем вы говорите! Какие-то революции, классы, базисы и надстройки. Весь мир живет в тишине и спокойствии… И только у нас базисы какие-то…
– В тишине и спокойствии живут там, где общество научилось сохранять равновесие между, так не любимыми вами, базисом и надстройкой, где постоянно совершенствуют и то и другое, где реформы практически перманентны и микроскопичны настолько, что они незаметны огромному большинству населения. А проводить реформы, как у нас – один раз в сотню лет, то, вот вам, пожалуйста, и катаклизмы. Мы застряли в эпохе позднего феодализма и все никак не переползем в буржуазное общество. Отсюда и революции эти, с завидной регулярностью случающиеся в России. – Колосов говорил уверенно и увлеченно, внутренне радуясь пристальному вниманию собеседника. – Марксисты утвердили за самим феноменом революции некий универсальный характер, имманентный каждому фазовому переходу из одного состояния общества в другое. Но с высоты XXI века можно смело утверждать, что революции происходят лишь при переходе от феодального, сословного общества к обществу буржуазному, поднимающему на свой флаг требования утверждения и широкого распространения в обществе основных свобод и общечеловеческих ценностей. Ни до этой эпохи, ни после нее мы не видим революций как «локомотивов истории». А сейчас на наших глазах во многих странах совершенно мирным и естественным образом происходит перерастание классического индустриального капитализма в постиндустриальную эпоху.
