Так прелестно. Тебе подарили Тутти и навозный свет… Теперь ты тоскуешь. Я верно думаю, что ты хотела бы об этом поговорить?
Герда снова вздохнула. И кивнула едва заметно, не поднимая глаз.
Хозяйка аккуратно взялась за крошечную по сравнению с ней чашку, с протяжным всхлипом осушила за глоток. Нижние руки ее, тем временем, успели сделать два бутерброда со сливками и отправить меж подрагивающих, деликатно пощелкивающих жвал. Утолив таким образом голод чисто душевный, чтобы в беседе уже не отвлекаться, О’Cана взглянула на гостью еще раз.
– Ты давно была у Джимболо? – спросила она.
– Недавно, – ответила Герда, розовея, рукой теребя краешек платка. – Четыре дня назад. Но…
– Сколько ему стукнуло? – О’Cана была мудрой старушкой.
– Шестьдесят восемь.
– О-о-о. Значит, теперь он окончательно стар, – кивнула О’Cана, почесывая усиками сочленение головы со спиной. Воцарилось молчание. Собственно, это и был вердикт.
Герда вспомнила предпоследнюю встречу, месяц назад. Они лежали с Джимболо вдвоем, на веранде, в гамаке, который он так любил, и молчали, как обычно молчали после этого. Она уткнулась носом ему в плечо, и ощущала привычный запах густой шерсти, наросшей на морщинистую, толстую кожу. Подступившая старость чувствовалась в его запахи: к поту, впитавшемуся в шерсть и некоторой изначально присущей ей замшелости, сейчас примешивался глубинный вкус его большого, разгоряченного тела, идущий изнутри.
– Ты устал? – наконец-то спросила она, когда дыхание Джимболо стало более-менее ровным.
– Фышшшш… – глухо ответил он, не вынимая лица, засунутого в подмышку.
– Ну прости, – огорчилась она, хоть и знала, что он расстроится. Ему все это давалось весьма тяжело. Да он и сам был ужасно тяжел, как три даже четыре Герды!..
Но Джимболо так же, как и Герда, ждал этих встреч. Полных вздохов, возни и хрупкости. Так же, как и у Герды, у него не было других возможностей. Если не считать той странной женщины с копытами и рогами, которая иногда (и в основном, к нему в гости) ходила на двух ногах – то во всех Садах, да и далеко за их пределами, все живущие были слишком не похожи на них, двуногих, для подобных встреч. К Герде, правда, захаживал один маленький чешуйчатый, длиннохвостый сосед с вытянутой пастью и цепкими лапками, но он был слишком холодный и скользкий, а кроме того, чешуя оставляла царапины и синяки.
Остальные были еще хуже.
Вот у Сильды и Мавии спутников и спутниц было полно. Разноцветной компанией они с утра до вечера носились по округе, хлопая крыльями, и общались с себе подобными без особых проблем. Конечно, все они так же были разными, ибо в мире нет двух одинаковых – но не настолько; и для крылатых, одетых в перья, значение имел только размер. Крошечная Чиу-пиу, к примеру, зналась с четверкой поклонников, самый широкий из которых, вытянув крылья, был Герде с локоток.
Или, например, Кашмировые – вообще-то, не слишком похожие друг на друга, они, тем не менее, были совершенно друг другу подходящи, а потому вовсе не разлучались. У Герды такого в жизни не было. Или?..
Ну да, Тьяльви… Полузабытый Тьяльви, живущий сейчас где-то очень далеко.
Он был похож на Герду больше всех: с такой же безволосо-голой кожей, такой же фигурой – ну, только целый. Из всех жителей Долины, которых Герда когда-либо видела, и более того, из всех живущих, которых когда-либо видела старая О’Сана, он походил на Герду почти идеально. Правда, вытянувшись на цыпочках, Тьяльви доставал взрослой Герде примерно до середины живота. И достоинства его были соразмерны с ее желаниями лишь много лет назад, когда они весело играли вдвоем у реки, и когда она совершенно не имела представления о своем теле и о его возможностях, воспринимая эти игры с обычной детской непосредственностью.
Позже, уже начав общаться с Джимболо, Герда часто думала, что если бы остричь со своего спутника всю шерсть, выпрямить вечно сгорбленную фигуру, укоротить достающие до пола руки, на которые Джим опирался при ходьбе; если отучить его вылавливать из шерсти блох и закидывать в рот, а еще от постоянных фруктов, засоривших шкурками все его жилье, то ее спутник был бы точь-в-точь похож на Тьяльви.
Это заставляло ее задаваться тем постоянным и мучительным вопросом, который задает себе любой: почему одни соседи похожи друг на друга, в то время как другие разительно различаются; и от чего зависит, как ты выглядишь и каков ты изнутри. Мысли эти изводили Герду довольно долго, пока в своем смятении она не натолкнулась на незыблемую мудрость воспитательницы.
– Я тоже искала в молодости, – сказала О’Сана. – Все ищут, никуда от этого не деться. Каждый желает найти такого же, это слепой инстинкт. Любой из нас дозревает до состояния, когда чувствует постоянный Зов. Не важно, целый ты или половинная, если поддаться этому зову, придется идти путешествовать, отправляться в Поиски, чтоб отыскать кого-то, кто будет подходить для обоюдной связи. Да, любовь и даже просто привязанность спасают от одиночества… Но вопрос, которым надо задаваться, звучит по-другому: зачем мы, такие разные, ищем связи с одинаковым?
Она помедлила, скрупулезно протирая коротким, намасленным мохнатым усиком маленький мешочек, выглядывающих из-под сочленения двух самых толстых и твердых пластин на ее животе.
– Я так и не нашла ответа на этот вопрос, – сказала старушка, задумчиво поглаживая живот. Фасеты ее затуманились. – Но понятно, что у единения двух одинаковых есть высшая, неизвестная нам цель.
– И что же это за цель? – хрипло спросила Герда, у которой в груди защемило от предчувствия чего-то истинного и безмерного.
– Ну, – развела шестью руками О’Сана, сомкнув пробел в броне, – мы узнаем это лишь тогда, когда найдутся первые два одинаковых на свете… На моей памяти этого не случалось.
Даже получив столь мудрый ответ, Герда не могла успокоиться, ибо так и не узнала, почему Сильда и Мавия похожи на своих щебечущих дружков, а, например, Дха-дхи-дху не похож ни на кого из живущих вокруг, и бесконечно одинок. Единственных в своем роде вообще было ощутимо больше, чем похожих, а потому иметь отношения, подобные связи Герды с Джимболо, считалось удачей. Но все же чувство одиночества с раннего детства ходило за Гердой по пятам, и сейчас вновь стало невыносимым.
О’Сана, прожившая много, очень много лет, полинявшая последним хитином из сочно-зеленого в блекло-сероватый цвет, прошедшая по семи краям, последним из которых стала Долина и цветущие в ее центре
