Через несколько месяцев, привязанный к хвосту мула, негр был доставлен прямо под виселицу и так принял безгласную смерть. Тело его испепелили в огне, но долго еще его голова торчала на шесте над городской площадью, дерзко встречая взоры белых; и мертвыми глазами глядя через площадь, туда, где в склепе под церковью Святого Варфоломея покоились, как покоятся и ныне, спасенные кости Аранды; и еще дальше, через реку Римак, где на горе Агонии за городской чертой стоит монастырь, откуда через три месяца после окончания суда Бенито Серено на катафалке и впрямь последовал за тем, кто вел его путем скорби.
Перевод И. М. Бернштейн 1977 г.
Джордж Кейбл
ГОСПОЖА ДЕЛЬФИНА
George Washington Cable
Джордж Вашингтон Кейбл (1844–1925) родился в Новом Орлеане в семье пришельцев с Севера, «янки», что не помешало ему отразить в своем творчестве наиболее характерные черты социального быта и нравов франко-испанской Луизианы. После участия в Гражданской войне на стороне Южной Конфедерации, Кейбл посвятил себя журналистике. В конце 1870-х годов, с выходом сборника «Старые креольские времена» (1879), он достиг литературной известности. Выступления против расовой дискриминации привели Кейбла к конфликту с консервативными кругами Луизианы, и большую часть своих поздних лет он провел в северных штатах.
После публикации в нью-йоркском журнале «Скрибнерс Мансли» «Госпожа Дельфина» («Madame Delphine») вышла отдельным изданием в 1884 г.
На русском языке публикуется впервые.
ГЛАВА I
Старый дом
Сделав всего несколько шагов от отеля «Сен-Чарлз» в Новом Орлеане, вы переходите Кэнел-стрит, главную улицу города, как раз у того угла, где под аркадами по обе стороны тротуара сидят цветочницы, наполняя воздух ароматами своего товара. Прохожие — а если время близится к карнавалу, то это целая толпа — идут вдоль Кэнел-стрит.
Но вы, наоборот, сворачиваете в тихую узкую улочку, которую любитель креольской старины все еще называет Королевской. Вы минуете несколько ресторанчиков, аукционных залов и мебельных складов; едва почувствовав, что оставили позади себя шумную сутолоку торгового города, вы оказываетесь среди ветшающих зданий, где некая, как бы чужеземная старина нависает с верхних жилых этажей над обломками прежнего коммерческого процветания и на всем лежит печать упадка и долгой праздности. Экипажей на этой улице мало; и все они лишь проезжают мимо; пакгаузы ссохлись до размеров лавочек; кое-где, словно пятна яркой плесени, видны ларьки вездесущего китайца. Множество парадных входов заперто, заколочено и посерело от плесени; множество выходящих на улицу окон забрано досками; половина балконов запылилась и заржавела; многие темные сводчатые проходы, типичные для старых франко-испанских домов из оштукатуренного кирпича, запущены, почти как в странах Востока.
И все же красота еще не ушла отсюда. Не говоря уж о живописности, из приотворенной калитки каких-нибудь porte-cochère[57] мелькает порой достаток, а то и богатство — двор, мощенный красным кирпичом, темная зелень пальм и бледная зелень бананов, стена из мрамора или гранита и яркий цветник; а в щель между тяжелыми дощатыми ставнями, которые кто-то приоткрыл с осторожностью ящерицы, вы на миг видите кружевные и парчовые драпировки, серебро и бронзу и много подобной старинной роскоши.
Под стать этому и лица обитателей квартала; у большинства прохожих вид — увы! — жалкий и убогий; но когда вы уже не ждете увидеть ничего другого, мимо вас проходит женщина — а чаще две-три, — поражающая своей аристократической красотой.
А если долго идти по этой старой улице, то на пересечении ее с… — здешние названия ускользают словно призраки.
Все же там, где улица расширяется, вы наверняка заметите с правой стороны, примерно на середине образовавшейся здесь маленькой площади, выходящий прямо на тротуар небольшой и низкий кирпичный дом в полтора этажа, ветхий и молчаливый, точно задремавший нищий. Его рифленая крыша из тускло-красной черепицы, выгнутая в сторону улицы, поросла травой, а осенью расцвечена желтыми султанами золотого дрока. Вы можете почти дотронуться тростью до нижнего края широких, нависающих карнизов. Дощатые ставни на дверях и окнах снабжены петлями, огромными, точно на воротах, и заперты так крепко, что пальцам больно. Нигде ни единой щели, кроме как в самих треснувших кирпичах. Дом словно стиснул челюсти. К обеим дверям ведет истертая и выщербленная мраморная ступенька. Дальше вдоль тротуара, вровень с домом, тянется сад, плотно огороженный высоким дощатым забором. Видны лишь верхушки деревьев — гранатовых, персиковых, банановых, грушевых, а у самого забора — большое апельсиновое дерево, видимо, очень старое.
Обитатели дома напротив, трехэтажного и некогда весьма претенциозного, но утратившего в тяжелые времена почти все следы краски на входной двери, скажут вам:
— Да, там живут.
Вот и все сведения, какие вы, вероятно, получите — и не потому, что их не хотят дать, а просто никому не приходит в голову, что это вам интересно — пока, уже вслед вам, кто-нибудь не обронит с явным пренебрежением единственные, всеобъясняющие слова:
— Так — квартероны!
После, разговорившись, вам могут рассказать, как хорошо здесь было в прежние времена, когда дома обычно отстояли дальше друг от друга, а сад занимал всю площадь.
Шестьдесят и более лет назад здесь жила некая Дельфина. Карраз, или, как называли ее немногие знакомые, мадам Дельфина. Что дом принадлежал ей и был ей подарен покойным спутником ее лучших дней, было уже шестьдесят лет назад настолько признанным фактом, что не давало повода для сплетен. Жители квартала не указывали в числе местных достопримечательностей ни ее, ни ее дом. Ни один креол ни за что не догадается, что вам может быть интересно расспрашивать об удалившейся на покой креолке; и более всех удивилась бы этому сама робкая и пугливая мадам Дельфина.
ГЛАВА II
Мадам Дельфина
Первая четверть нашего столетия была золотым веком касты свободных квартеронов Нового Орлеана. Квартероны предыдущих поколений, рожденные от веселых щеголей из французских колониальных войск, грубевших от соприкосновения с жизнью испано-американской границы, и наиболее пригожих, наименее негроидных девушек, отобранных из африканского живого товара и купленных прямо с корабля, с остатками перьев, раковин и медной проволоки в волосах, — эти поколения, где отцы еще носили боевые и дуэльные шрамы, а едва отпущенные на свободу матери — следы рабства, лишь отдаленно походили на великолепные экземпляры — результат выживания красивейших. Семьдесят пять лет шло очищение их от черного пигмента и создание совершенства, воплощенной красоты и грации. Не более походят на них в наше время и те gens de couleur,[58] каких можно видеть в квартале квартеронов; у этих сквозь пудру проступает на темных лбах клеймо Ихавода;[59] подтащив стулья к узким калиткам своих огорожденных садов, они пугливо глядят оттуда на вас, точно выводок желтых котят.
