чтобы забрать с собой то, что принадлежало:
в соседней камере точно такая жизнь
как и здесь, но приходится жить с начала,
а не с конца, к чему твой аватар привык,
неторопливо листая книгу справа налево.
Там не читают таких безнадёжных книг,
когда покупают чипсы в seven-eleven.
Хочешь согнуть из проволоки маленького скрипача?
Лучше согни горниста - этот не отличает.
В шёлковом алом галстуке ластится алыча
к дымчато-ароматной пачке цейлонского чая.
Ласковое сокровище, искреннее как нарыв
детской любви, цветущей за выдуманной стеною.
Хочешь пройти насквозь? - пройди, а потом умри
треснутой грампластинкой под судорожной иглою.
Мест нет
Мест нет
ПРОЗА АМЕРИКИ
Семён КАМИНСКИЙ
Прозаик, член Международной ассоциации писателей и публицистов, Международной федерации русских писателей и Объединения русских литераторов Америки. Родился в 1954 году в городе Днепропетровске. Публиковался в России, на Украине, в США, Канаде, Израиле, Германии, Финляндии, Дании, Латвии. Лауреат премий журналов "Дети Ра" (2011) и "Северная Аврора" (2012). Автор книг: "Орлёнок на американском газоне", "На троих". Сборник рассказов (в соавторстве с В. Хохлевым, А. Рабодзеенко), "Папина любовь", "30 минут до центра Чикаго". Живёт в Чикаго.
Тесное старое кладбище закрыто для захоронений уже много лет. Пустоши вокруг зарастают кварталами новостроек.
Здесь должно быть тихо, грустно и немного торжественно.
Тихо[?]
Прислушался. Как ни стараюсь, но грусти и торжественности нет во мне и в помине. Зато определённо присутствует ощущение выполненного долга. Потому что я дал себе слово: в этой поездке на родину побывать на могилах родных. И вот - выполняю, хотя график встреч с памятными местами города и друзьями молодости весьма напряжённый (то бишь происходят ежедневные пьянки), а посещение этого места - дело отнюдь не радостное. Но дал слово...
День красивый, осенний, солнечный, а тут, после долгих дождей, что шли несколько дней и ночей подряд, прохладно и сыро. Так и должно быть, не правда ли? Вполне соответствует и месту, и моменту.
Бродим по ржавой листве с одним из близких друзей, который (низкий ему поклон) любезно согласился побывать здесь незадолго до моего приезда и заранее разыскать могилы моих бабушек, дедушек, тёток и добрых соседей. В руках у него рукотворная карта с пиратскими значками: кривое дерево, водопроводный кран, свалка старых венков, вот сюда, в этот ряд, здесь повернуть, отсчитать восемь оградок и...
Здравствуй, дедушка Марк. Ты выглядишь очень хорошо на этой фотографии в старомодной овальной рамочке за стеклом. Именно таким, каким я тебя помню. Да, я понимаю, что ты меня не узнаёшь, я и сам себя иногда не узнаю, но всё-таки - это я, и никто другой. Так получилось, что мы теперь далеко от тебя, даже сразу и не объяснишь, почему. Впрочем, ты, наверно, знаешь. Как тебе не знать, после отсидки в 58-м? И ещё одной, покороче, в 65-м? Нет, боже упаси, политика тут ни при чём: если бы политика, тогда это было у тебя намно-о-го дольше[?] Бухгалтер - он всегда виноват, когда надо найти кого-то крайнего.
Здравствуй, бабушка Софа. Твоя фотография немного потускнела, но ты тоже выглядишь хорошо. И маленький памятник такой чистенький. Мои друзья привели здесь всё в порядок, аккуратно покрасили заборчик и скамейку. Это так здорово, что у меня остались преданные друзья. Ты же знаешь, что такое друзья, у тебя в друзьях была вся наша Харьковская улица. Ну, конечно, не волнуйся, я возместил им расходы на такси и замечательную изумрудную краску для скамейки... Если бы я мог возместить им любовь и заботу! По крайней мере, обещаю тебе, я буду стараться. Да, моя жена ещё не забыла, как варить борщ и делать для детей куриные котлетки, а в толстом коричневом блокноте, запачканном мукой лет тридцать назад, у нас даже сохранились рецепты "Наполеона" и "Сметанника", записанные твоей пухлой рукой. Впрочем, это уже другая жена. Нет, и не та... ещё другая. Следующая. Давай переменим тему. И детки... теперь они с большим удовольствием едят суши и тирамису. Ты, конечно, не знаешь, что это такое, и я не смогу тебе объяснить.
Здравствуй, тётя Лиза. Впрочем, я никогда не называл тебя тётей, просто Лизой. И настоящей тётей ты мне не была, а только одинокой соседкой моих родителей по коммунальной квартире... столько лет, что стала членом чужой семьи. Нет, я уже давно не собираю марки. Может быть, евро... шучу. Твой кляссер с острым клеевым запахом и набором марок, посвящённых революции, пятилеткам и космонавтике одной страны, до сих пор хранится в книжном шкафу моего дома в другой стране. Я помню, как божьей коровкой ты ползёшь домой после службы, с сумкой в одной руке и авоськой - в другой. У тебя было больное сердце и единственный в нашей коммуналке партбилет. Мне кажется, я довольно часто слышал, что, когда мама спрашивала тебя: "Лиза, опять поздно?", ты тихо, с достоинством отвечала: "У нас было собрание". Хотя, может быть, мне только кажется, что я это помню[?]
Мы посетили всех моих, кого смогли найти. Ценная пиратская карта аккуратно сложена и помещена в карман друга. Он обещал изредка приходить сюда, навещать и передавать приветы, полученные от меня по электронной почте.
На центральной аллее, уже перед самым выходом (там, где старые памятники заслуженным людям и городским начальникам), мы, не сговариваясь, останавливаемся перед высокой, явно свежей вертикальной плитой из чёрного, зеркально отполированного гранита. На ней чётко выбита серая фигура молодого человека, размером гораздо больше натурального. Он отображён по фотографии: во весь рост, с поднесённым к уху мобильным телефоном - плотный, коротко остриженный, в широком пиджаке, сурово беседующий с кем-то, глядя поверх наших голов.
Я даже оглядываюсь: куда это он смотрит? С кем беседует? Не увидать.
Мой друг пожимает плечами:
- А говорят, что закрыто - мест нет[?]
* * *
Из города моей юности не летают самолёты в ту, другую страну, где я теперь живу, и мне приходится возвращаться через столичный аэропорт. Я должен добраться туда на автобусе и одну ночь провести в гостинице аэропорта, потому что мой рейс - ранним утром. Всю дорогу автобус почти пуст, но в неблизком восьмичасовом пути меня сопровождают старомодные овальные фотографии, памятные места, изумрудная скамейка, ржавая листва и преданные друзья молодости, с которыми я опять расстался. Теперь, может, надолго. Или на очень долго.
Автобус прибывает поздно вечером, и в вестибюле гостиницы, не здороваясь, на меня вопросительно смотрит холодная молодая женщина, сидящая за стойкой.
- Нет, - уверенно отвечает она на мой вопрос, и мелкие колючие льдинки сыплются вместе с этим словом на полированную деревянную поверхность перед ней, - мы не можем вас поселить, у нас нет мест. Свободен только двухкомнатный люкс. Его стоимость... - Она называет цену, приближающуюся к цене фешенебельного номера в приличной западной гостинице с видом на какую-нибудь достопримечательность, но, видя мою нерадостную мину, делает многозначительную паузу и уж совсем нехотя продолжает: - Впрочем... возможно, в двенадцать что-то ещё прояснится[?]
Над её головой скучные электронные часы показывают "11.05".
Несколько обескураженный тем, что в двенадцать что-то, возможно, не освободится, а только прояснится, я послушно усаживаюсь вместе со своей увесистой дорожной сумкой на узкий диванчик в углу и начинаю пялиться на красные светящиеся цифры. Неторопливо они преобразуются в "11.06", потом в "11.07". И так далее[?] пока не изображают: "11.45". За это время в холле не показывается ни один постоялец, девушка ни разу не говорит по телефону, а только периодически украдкой поглядывает на меня (а я - на неё).
Наконец, глядя в стол, она неохотно выдавливает: "Давайте паспорт". Я достаю синюю книжицу и замечаю, как резко меняется выражение молодого лица уже при беглом взгляде на золотистый крылатый герб обложки... Мне даже становится её жалко - так растерянно начинают суетиться густо обведённые тушью, в общем-то, привлекательные глазёнки. Моя русская речь с местным говорком и сермяжная джинсовая одёжка сыграли с хозяйкой гостиничного холла (чуть не сказал, Медной горы) нехорошую шутку: она не признала во мне "иностранца"!
