Оставались, правда, затаенные страхи и тревога за жену, которая сидела в своей комнате, отчужденная и рассеянная, или выходила оттуда и медленно шла по дому, вытянув вперед шею. Но он старался отогнать тревогу. Даже добродетельная жизнь не освобождала от внутренних страхов. Но все же ему удавалось держать их в узде. Им не удастся вырваться наружу: смерть их опередит.
Но существовала Уинифред! Если б только он мог быть уверен, что с ней все будет хорошо, если б мог! После смерти Дайаны болезнь прогрессировала, а потребность быть уверенным в будущем Уинифред превратилась в навязчивую идею. Даже в преддверии смерти сердце его не покидали тревога, обязательства любви и милосердия.
Уинифред была странным, чувствительным, легковозбудимым ребенком. От отца она унаследовала темные волосы и мягкость характера, однако была более отчужденной и неуравновешенной. В ней было что-то от сказочного эльфа: иногда она казалась даже бесчувственной. В другое время Уинифред могла болтать и резвиться так, что, казалось, нет на свете ребенка радостнее ее. А как нежно она была привязана к отцу и еще — к своим любимым животным! Однако услышав, что ее любимца, котенка Лео, задавила машина, она спросила, склонив голову на плечо, — лицо ее при этом слегка скривилось от обиды: «Правда?» Больше вопросов она не задавала, но служанку, принесшую дурное известие, невзлюбила и хотела, чтобы ту наказали. Она предпочитала не знать плохие вещи. Уинифред избегала общества матери и большинства домочадцев. Отца она любила, потому что он желал ей счастья и старался в ее присутствии казаться моложе и безответственнее. Ей нравился Джеральд — сдержанный и самодостаточный. Она любила людей, которые умели превращать ее жизнь в игру. У нее были поразительные врожденные критические способности; она была в одно и то же время и законченной анархисткой, и законченной аристократкой. Она могла найти равных себе по духу в любой среде и небрежительно относилась к низшим — кем бы они ни являлись: братьями и сестрами, богатыми гостями, простыми людьми или слугами. Она была сама по себе, ни на кого не похожа. Для нее как будто не существовали причины и следствия — вся ее жизнь составляла лишь череду мгновений.
Отцу, находящемуся во власти последней иллюзии, казалось, что вся его жизнь зависит от того, насколько он сумеет обеспечить счастье Уинифред. Именно она была предметом его последних неусыпных забот — она, которая никогда не стала бы страдать, потому что не умела завязывать серьезные отношения; она, которая могла потерять то, что любила, и на следующий день быть такой же, как всегда, будто ничего и не было; она, чья воля была такой свободной, анархической, почти нигилистической; она, которая порхала легкомысленной птичкой, считаясь только с собственными желаниями и не чувствуя ни привязанности, ни ответственности; она, которая с легкостью обрывала завязавшиеся серьезные отношения, делая это небрежно, походя.
Когда мистер Крич узнал, что Гудрун Брэнгуэн могла бы давать Уинифред уроки рисования и лепки, он увидел в этом путь к спасению дочери. Он верил в талант Уинифред, был знаком с Гудрун и не сомневался, что та — выдающийся человек. Он готовился передать Уинифред в ее руки. Так его дочь получала направление и положительное влияние — он не хотел оставить ее одну, без защиты. Если он сумеет перед смертью доверить судьбу дочери значительной личности, его долг будет исполнен. И вот появился шанс. И он без колебаний обратился с просьбой к Гудрун.
В то время как отец медленно расставался с жизнью, Джеральда все чаще посещало чувство, что перед ним разверзлась пропасть. Отец символизировал для него весь мир. Пока тот жил, Джеральду не надо было отвечать за окружающее. Теперь же отец умирал, и Джеральд чувствовал себя уязвимым и беззащитным перед сложностями жизни, словно взбунтовавшийся первый помощник, который, оставшись без капитана, видит впереди один только бесконечный хаос. Он не унаследовал порядок и яркую идею. Казалось, с отцом погибнет идея единства человечества, исчезнет центростремительная сила, сдерживающая мироздание, и начнется ужасный распад всего. Джеральд словно находился на палубе, уходившей у него из-под ног, он командовал судном, у которого разваливались опорные балки.
Он сознавал, что до того постоянно пытался раскачать каркас жизни, и теперь, как охваченный ужасом ребенок, понимал, что пожинает плоды своей преступной деятельности. А за последние месяцы под влиянием смерти в семье, бесед с Беркином и трепетной сущности Гудрун он полностью утратил ту механическую веру, которая была его завоеванием. Иногда его, охватывала ненависть к Беркину, Гудрун и им подобным. Тогда ему хотелось вернуться к тупому консерватизму, к недалеким, традиционно мыслящим людям. Хотелось вновь исповедовать строгие догматы торизма. Но это желание угасало прежде, чем он предпринимал какие-то действия.
В детстве и юности он мечтал жить в Древнем мире. Время Гомера представлялось ему идеальным: тогда мужчина мог стоять во главе армии героев или проводить годы в восхитительной Одиссее. Джеральд так страстно ненавидел собственное окружение, что никогда по-настоящему не видел Бельдовер и рудники, он навсегда отвернулся от темного района горных разработок, тянувшихся направо от Шортлендза, и обратил свой взор к лугам и лесам за озером Уилли-Уотер. Конечно, пыхтение и грохот работающих машин были постоянно слышны в Шортлендзе, но Джеральд уже в раннем детстве приучился не обращать на них внимание. Он игнорировал промышленное море за окнами, черные от угля волны которого подкатывались к дому. На самом деле мир был диким, первобытным местом, где человек охотился, плавал и скакал верхом. Всякая власть вызывала у Джеральда неприятие. Жизнь для него означала состояние первобытной свободы.
Его отправили учиться, что было для него хуже смерти. Ехать в Оксфорд он отказался — предпочел университет в Германии. Некоторое время он провел в Бонне, затем переехал в Берлин, оттуда во Франкфурт. Там им овладело любопытство. Ему захотелось многое увидеть и узнать, но отношение его к увиденному было странным — казалось, все его только забавляет. Он считал, что должен побывать на войне. И еще — в местах, где живут дикари, чья жизнь так его привлекала.
В конце концов он понял, что люди всюду одинаковы, а для человека с таким изощренным и холодным рассудком, как у него, дикарь еще скучнее европейца. Тогда он ознакомился с разного рода социологическими и реформаторскими идеями. Однако все они были поверхностными — всего лишь развлечение для ума. Главным в них был протест против существующего порядка, разрушительный протест.
Настоящее увлечение он неожиданно нашел в угольных копях. Отец попросил помочь ему в делах компании. Джеральд учился горному делу, но никогда не проявлял к нему интереса, а тут вдруг с восторгом приобщился к новому миру.
Крупное промышленное производство фотографически отложилось в его сознании. И вдруг оно стало реальным, а он — его частью. Вдоль долины тянулась местная железная дорога, соединявшая шахты между собой. По дороге шли составы — короткие, из тяжело груженных вагонов, и длинные — из пустых, и на каждом вагоне — крупные белые инициалы: «К.Б. и К°».
Белые буквы на вагонах он видел еще ребенком, но плохо запомнил: так мало обращал на них внимания. Теперь же он осознал: это его имя написано на вагонах. Так наглядно выглядела власть.
Составы с его инициалами разъезжали по всей стране. Он встречал их по дороге в Лондон, видел в Дувре. Его власть все более разветвлялась. Бельдовер, Селби, Уотмор, Летли-Бэнк — эти крупные шахтерские поселки выросли подле его шахт. Отвратительные и убогие — в детстве их вид ранил его душу. Сейчас же он гордился ими. Четыре новых городка и множество уродливых промышленных деревушек, построенных поблизости друг от друга, зависели от него. В конце дня он видел, как поток шахтеров — тысячи сутулых людей с черными лицами — двигался по насыпной дороге, и все они повиновались ему. В пятницу вечером он обычно медленно объезжал на своем автомобиле рынок в Бельдовере, где его рабочие делали покупки на заработанные за неделю деньги. Все они подчинялись ему. Некрасивые, грубоватые — они были орудиями в его руках. Для них он был сам Господь Бог. И они автоматически расступались, давая дорогу автомобилю.
Его не волновало, поступают они так с готовностью или нехотя, как не волновало и то, что они о нем думают. Его представления о жизни приняли к этому времени определенную форму. Он постиг, как функционирует человечество. В мире слишком много филантропии, слишком много разговоров о чувствах и страдании. Все это казалось ему смехотворным. Страдания и чувства людей ничего не значат — это просто условия существования, вроде погоды. Важно лишь то, как человек функционирует. Тот же подход, что и к ножу: хорошо он режет? Остальное не имеет значения.
