Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Открывайте митинг, — скомандовала Евгения и пошла к трибуне. За ней — Борис Лукич, Вавила, Егор, Иннокентий. Поднявшись, Борис Лукич долго мялся, странно, просяще смотрел на Грюн и, вздохнув, поднял руку, прося тишины. Лицо его еще больше побледнело, покрылось потом. Вавила невольно шагнул к Борису Лукичу с намерением поддержать его и увидел в толпе Сысоя.
5.
— Дорогие односельчане! Товарищи! — начал Борис Лукич. — Я… я… Плохо мне…
Вавила подхватил его под руку.
— Егор Дмитриевич, воды!
— Товарищи! Дорогие крестьяне села Камышовки, — подхватила Евгения звонко, не обращая внимания на Бориса Лукича, на Вавилу с Егором, что пытались свести его с трибуны. — К вам прибыли два оратора-большевика. Недели не прошло, как вы стряхнули с этой самой трибуны председателя Совета — вора, насильника. И вот к вам пришли еще два большевика. Будете слушать их? Или скатертью им дорога?
Это было так неожиданно, что Вавила не сразу и понял, о ком говорит Грюн. Только полчаса назад она говорила Вавиле: разъясним ошибку, а Иннокентия сразу вернем в председатели. Пытался оборвать речь Евгении, но вокруг трибуны пришлые хмельные бородачи. У многих в руках Вавила увидел дрючки и гирьки на сыромятных ремнях. Они шикали и кричали:
— Нашей рот зажимать?..
— Долой большевиков!
Этих мужиков встречала Ксюша, гуляя с Грюн в степи. Они нынче хмельные с утра и встали у самой трибуны.
Евгения улыбалась и с торжеством смотрела то на Вавилу, то на Егора. Она испытывала жгучее наслаждение, мстя за свое недавнее поражение. «Милый, умный Ваницкий, — думала Евгения, — как ты был прав».
Ксюша невольно остановилась. Евгения обвиняет кого-то, а должна бы оправдывать Иннокентия. Сама же вчера сказала, что все обвинения лживы. И опять обвиняет. Теперь вместе с Иннокентием и дядю Егора, и Вавилу и Ленина.
Из задних рядов, где стояли фронтовики и крестьяне в посконных рубахах, доносились возмущенные голоса:
— Дать говорить Вавиле…
— Слухаем Вавилу…
— Скажет потом, — заревели возле трибуны бывшие городовые, хмельные и толсторожие, наглые парни с длинными волосами по последней моде городских лоботрясов. Вспомнил Вавила, на первом сходе весной богатеи стояли поодаль, у церкви, отдельными кучками, а трибуну окружала сельская беднота в продранных шабурах. Теперь беднота в задних рядах, ее еле слышно. «Ловко сработала Грюн. И свидетелей Иннокентия не видно ни одного. И их сумела как-то убрать…» Он пробовал говорить, кричал, но его голос глушили горластые бородачи, окружавшие трибуну.
— Воры большевики, насильники, лиходеи, — ревели они или, заложив два пальца в рот, что есть мочи свистели.
Над головами людей вдруг поднялся Сысой. Он, видимо, встал на приготовленную скамейку и, приложив ко рту воронкой ладони, кричал, что было сил. Голос у него — словно колокол:
— Кто идет за большевиками? Шпионы да воры! Их Ленин при царе был помощником военного министра…
Ксюша увидела Сысоя и поняла: это он уговорил Васю подкинуть Иннокентию соль. Он подговорил учителку изорвать кофту. Он… Больше некому. Теперь он снова обвиняет всех, даже Ленина. Забыв про больного хозяина, она круто повернула направо.
— Насильник! Вор! — кричала Ксюша, пробираясь к Сысою. — Он врет… Он правды не знает…
— Вот здесь напечатано, — потрясал газетой Сысой. — Ленин — помощник военного министра, все наши русские планы немцам продавал. Сколько крестьянских душ загубил. Может, у тетки Авдотьи или у дяди Викулы живы бы были сыновья. А то нет их теперь. Ленин их выдал.
Плакала тетка Авдотья. Прикрывши шапкой лицо, отвернулся дядя Викула.
Ксюша видела только Сысоя. Мужики, плотно стоявшие вокруг трибуны, мешали добраться до него, и, забыв о всяком почтении к старшим, о девичьей. скромности, она расталкивала и стариков и парней, раздвигала толпу и продолжала кричать:
— Он вор… Держите его… Держите… Я сейчас морду ему издеру. Последний глаз его вырву.
— От них, от большевиков, народ везде отказался, — продолжал кричать Сысой. — В Питере на Невском расстреляли шпионов. Вот что пишет по этому делу красноярская газета «Дело рабочего». Слушайте. «Общее городское собрание меньшевиков одобряет шаг Всероссийского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, вручивших Временному правительству неограниченные полномочия в его героических усилиях спасти революцию».
— Долой их! Долой! — кричали в первых рядах.
— Дайте Вавиле сказать, — кричали сзади. — Ежели он шпион, так и мы шпионы.
— Хотите, чтоб наши церкви закрыли, а наших баб насилили прямо на улицах? — кричал Сысой.
Вавила пришел в себя и, оттолкнув плечом Лукича, приложив ко рту сложенные рупором ладони, закричал во весь голос:
— Товарищи!..
Договорить не успел. Верхом на лошадях, рысью въехали на площадь несколько волостных милиционеров во главе с начальником волостной милиции.
— Именем революции я арестую этих, — указал он на Вавилу с Егором. — Еще в первые дни революции они ограбили кассу на прииске Богомдарованном и бежали из-под ареста. Взять их!
Тут-то бородатые и усатые мужики, что стояли возле самой трибуны, те, что спрашивали у Ксюши дорогу к конторе Ваницкого, начали действовать. Кто-то из них схватил за ноги Вавилу и сдернул его на землю. Падая, Вавила увидел щуплого мужика — явного командира бородачей. Он на прииске арестовал Егора и Ивана Ивановича, Федора. Это ротмистр Горев.
— Егора скорее тащите с трибуны. Кешку, Кешку валите на землю, — надрывался Горев и правой рукой рубил воздух, будто взмахивал шашкой.
Били по-деревенски, кто чем мог: ногами, кулаками, обломками жердей. «Кто пестом, кто крестом», — как говорят в Рогачево. Норовили все больше в лицо да под вздох. Вавила сжался в комок. Под градом ударов мелькнула мысль: конец, не увидеть больше ни Лушки, ни белого света.
Ксюша забыла про Сысоя.
— Мужики!.. Камышовцы… не видите, наших бьют… На помощь, — кричала она и ломилась к трибуне, где били товарищей.
Помог ли крик Ксюши? Кто его знает. Площадь бурлила, ходила, как вода в подпорожье в весеннее половодье.
Это фронтовики, товарищи Иннокентия, получившие от Совета землю, мужики, что чаяли ее получить или сердцем чуяли справедливость Совета, вступили в бой.
Ксюша, изловчившись, била наотмашь, как в Рогачево, в ребячьих драках. Только ярость была неизмеримо сильнее. Получая удары, не вскрикивала, не стонала, и сбитая с ног поднималась, норовила ударить кого головой, кого кулаком, кого пнуть ногой и все продолжала кричать:
— Выручайте Вавилу… сюда… Иннокентия выручайте.
Кто-то сзади обхватил ее плечи, попытался прижать руки к телу, но ярость добавила ловкости и силы. Извернувшись ужом, Ксюша вырвалась к, не глядя, ударила по голове нападавшего. И, только крепко ударив, отпрянула.
— Господи… Борис Лукич?..
— Я… — из рассеченной губы хозяина бежала струйка крови.
— Нате платок, утритесь. — Схватилась за голову. Где там! Платок был потерян давно, и Ксюшу пронзила бабья стыдливость: «Неужто простоволосая?.. Да как же это?..»
Нечем прикрыть обнаженную голову.
— Стыд-то какой.
Заметалась, ища платок на земле. Нет ничего. У Бориса Лукича кровь течет с губ. Это она ударила его по лицу. Ой, стыдоба!
Шум боя доносился уже из-за церковной ограды и уходил в переулок.
— Успокойся, Ксюша, — сказал Борис Лукич. — Успокойся. Отбили твоих друзей. Смотри.
— Отбили? И впрямь! — обрадовалась она и тут заметила порванный ворот и полыхавший, как знамя, рукав алой кофты.
— Мамоньки… Ой! — рук только две, а надо и голое плечо прикрыть, и голую голову, и хозяину кровь утереть.
— Идем-ка скорее домой, — распорядился Борис Лукич.
Идя через площадь, Ксюша вдруг ойкнула страшно и прижала кулак к губам. Кто-то толкнул ее изнутри прямо в сердце… Еще…
— Што это? Боже!
Сколько было нужно узнать у хозяина: как попал в Камышовку Сысой? Где он сейчас? Почему Грюн опять обвинила Иннокентия? Она говорила неправду А почему Борис Лукич не вступился за Иннокентия?
Слова рвались с языка, но под сердцем снова кто-то толкнулся.
5.
Вавилу и Егора увели в степь и спрятали за озером в шалаше. Хлеба им принесли, картошки, тряпиц и гущи квасной, чтоб приложить к побитым местам.
Степное раздолье. Хлеба стеной поднимаются у самого шалаша. За ними заросли мальв, будто заря на земле задержалась. Дальше — синее озеро и далеко-далеко за горизонтом сизые горы, где прииск, где Лушка.
Болела спина. В голове непрерывный гуд.
Егор стонал и время от времени сплевывал кровь.
— И што они метят все в морду. Управитель господина Ваницкого — в морду. Жандарма проклятая — в морду. И эти туда же. Хватит с меня слободы, подамся домой, — и растерялся — Куда же домой-то? На прииск только нос покажи, сцапают за милую душу и снова морду расквасят. Вавила, как быть-то теперь? Можа, мы с тобой двое. Последние большевики на земле? А? И то скажи, спаслись чудом.