Серый свет лился сверху, пробиваясь сквозь заколоченные окна, крестами ложился на грубо сколоченные скамьи. Здесь давно не справлялись службы, не звучал торжественно орган, не распевались гимны. Только пыль разносило сквозняком, да стучало от волнения сердце — единственный звук в этой застывшей тишине.
"Сюда складывали мертвецов, — подумал Игнат. — От этого все стены, и весь фундамент, и вся земля под ним пропитались смертью. Здесь не место живым".
Когда глаза привыкли к полумраку, он осторожно поднялся на ноги. Полы тут же отозвались протяжным скрипом. Прошел мимо скамеек, осматривая резные арки, черные барельефы и облупившиеся фрески. У правого клироса стена и все подпорки оказались обугленными, и Игнат вспомнил, что говорил про ставкирку Эрнест: "Ту, старую, куда трупы складывали, чистильщики сожгли. А иначе нельзя было…"
Видать, не дотла сожгли. Остался остов, и его отреставрировали, достроили, скопировали старинные узоры, оставшиеся с древних, дохристианских времен. А потом и законсервировали специальным составом, на века сохранили памятное для Полесья место.
Приблизившись к амвону, Игнат увидел установленный деревянный щит, к которому была приколочена потемневшая берестяная грамота, а на ней крупными буквами выведено:
"Путник!
Коли голоден ты — здесь найдешь хлеб свой.
Коли устал ты — здесь найдешь кров свой.
Коли сбился с пути — здесь откроется тебе путь твой.
Молись же за упокой всех погибших от чумного мора, что случился в Полесье, и во здравие ныне живущих. И благодари Господа за предоставленный кров и пищу.
Аминь".
Жаркая волна омыла Игната изнутри. Он повернулся на пятках, окинул помещение полубезумным взглядом. Живот скрутило судорогой, руки затряслись от жадного предвкушения, когда за щитом он заметил внушительных размеров ларь, поставленный на четыре железных опоры.
"Здесь найдешь ты хлеб свой…"
Игнат откинул тяжелую резную крышку. Из клубов пыли метнулась стайка мышей, и парень откачнулся от неожиданности. Потом на смену испугу пришел гнев.
— Кыш! Пошли прочь! — зло закричал Игнат и смахнул на пол замешкавшихся грызунов. Те бросились врассыпную, покатились, как брошенные на дорогу камешки. Трясущимися руками Игнат разорвал холщовый мешок — просоленный, чтобы дольше хранить крупу, но уже проеденный мышами. Пальцы его дрожали, выбирая катышки мышиного помета. Очистил, зачерпнул горсть гречневой крупы — и в рот. Глотал, почти не жуя. Давился, кашлял, сплевывая крупу в запущенную бороду. Набирал новые горсти. Мир перед глазами подернулся рябью, и все пропало — закопченные стены церкви, скамьи и фрески. Пропал и весь внешний мир, только в голове пульсировали слова: "Благодари Господа за кров и пищу".
Игнат обессилел, ухватился ладонями за края ларя, чтобы не упасть, и замер, прерывисто дыша и икая. Живот сводило спазмами. Пульс отдавался в ушах, словно удары церковного колокола. Игнат поднял отяжелевшую голову и вздрогнул, ощутив на себе чей-то пристальный взгляд.
С иконостаса на него скорбно смотрел Господь.
Наверное, это была одна из немногих икон, переживших пожар. Края обуглены, вместо рамы — черная бахрома. И лик Господа — скорбный и тоже потемневший. Должно быть, от времени и копоти, а показалось — от тяжести грехов человеческих. Из-под тернового венца текли струйки крови, и над левой бровью, где шип особенно сильно впивался в кожу, краска потрескалась. Оттого божественный лик раскололся надвое, и правый глаз был светел, а левый — черен и пуст.
— Господи! — выдохнул Игнат и поднял руку, чтобы осенить себя крестным знамением. — Благодарю тебя за кров и пищу…
Но так и не перекрестился: воспоминания прошедших дней пламенем вспыхнули в голове. И вина навалилась на Игната, словно церковный купол задрожал и обрушился на его плечи. Игнат рванул ворот тулупа и застонал, упал на колени.
— Господи, защити мою душу… — в страхе взмолился он. — Ведь я убил человека… не своими руками, но своими помыслами…
Слезы обожгли задубевшую от мороза и ветра кожу. Игнат стукнулся лбом в рассохшиеся доски пола, заплакал безутешно и горько, выплескивая всю накопившуюся тоску и муку. Уже не повернуть время вспять, не исправить содеянное. И огонь, следующий через всю тайгу по пятам Игната, наконец-то настиг его и вспыхнул в слабом человеческом сердце, превратив его в обугленную головешку.
— В великой своей гордыне и глупости я вызвал смерть из небытия, — прошептал Игнат. — И оставил мальца сиротой. И предал любящую девушку. И на моих руках кровь, а душа отдана нечистому… есть ли этому прощенье?
"Нет…"
Голос прозвучал, как удар в набат, и гулким эхом пошел гулять по храму, отдаваясь от стен и резонируя в голове Игната. Он подскочил, обвел помещение помутившимися от слез глазами, но не было никого — только с иконостаса по-прежнему строго и осуждающе взирал Господь, но теперь показалось Игнату, что губы его шевельнулись, и камнем упали слова:
"Но ты ли виноват в этом?"
— А если не я, то кто? — машинально спросил Игнат, и почувствовал, как на лбу выступил и покатился вниз пот — словно кровь из-под терновых шипов.
"Тот, кто предал первым", — ответил Господь.
Теперь его темное лицо было повернуто к Игнату, и не было сомнения — это он говорил потрескавшимися губами, это его голос гудел и вибрировал, разрывая мертвую тишину церкви.
"Кто учинил над тобой расправу. Кто обрек на муки. Кто оставил в лесу на растерзание нави".
— Дядька Касьян, — прошептал Игнат и прикрыл глаза.
Почудилось: снова зашумел голыми ветвями зимний лес, закружила, завыла непогода. Черные тени выросли до неба, и в наступающих сумерках сверкнул нож.
"Касьян. И Мирон. И Егор. И их жены. И их соседи, — продолжил чеканить голос, и с каждым словом обуглившееся сердце Игната болезненно сжималось. — Это с их согласия творятся темные дела во всем Опольском уезде. Это на их руках кровь Званки".
— Званку убила навь, — пробормотал Игнат.
И разлепил склеенные слезами ресницы.
Божественный лик кривился, шел рябью, как озерная вода, в которую мальчишка бросил камень. Трещина стала шире, и оттуда темными сгустками начала выплескиваться кровь, стекая с тонкой переносицы и капая на губы. Изо рта Господа тут же вынырнул острый язык и слизнул капли.
"Что взять с них? — произнес Господь. — То нечисть, а то — люди. Они делают дела, достойные смерти. Однако не только их делают, но и делающих одобряют. Но за любое заблуждение приходит расплата. И чем глубже заблуждение — тем страшнее расплата. Как Я стер с лица земли Содом и Гоморру, так и грешные души очистит огонь справедливого возмездия".
Господь усмехнулся, и в темном провале рта блеснули острые акульи зубы.
"Истинно говорю тебе, — выдохнул он, и на Игната повеяло запахом меда и гнили. — В сердце твоем яд, в деснице твоей огонь. Здесь открою путь твой: вкусив смерти — яви ее миру. Ибо настал великий день гнева Моего, и кто может устоять?"
Божественный лик окончательно почернел, раскололся надвое, и из раны потоком хлынула кровь. Ее брызги, будто кислота, обожгли Игнату лицо.
Он не вскрикнул, лишь заскулил мучительно и повалился на пол, глухо стукнувшись головой и обхватив колени руками. Потом рассудок его помутился, и Игнат потерял сознание.
3
— Мама, можно я подам дяде грошик?
Мать с сомнением поглядела на бродягу: заросший, оборванный, перепачканный болотной грязью и бог знает, чем еще. Вздохнула.
— Подай, Варенька. Только не дотрагивайся.
Конопатая девочка в красном комбинезоне и пушистой меховой шапке, семеня, опасливо приблизилась к Игнату, положила на кусок тряпья медяк.
— Спасибо, красавица, — прохрипел Игнат, закашлялся, прикрыл рот ладонью. — Благослови тебя Бог.
Девочка кивнула и отбежала к матери, крепко ухватила ее за руку, поглядывая на Игната настороженными пуговками глаз. Мимо прошел грузный мужчина, посмотрел на оборванца сверху вниз, скривил гримасу и щелчком бросил на землю монету.
— Дай вам Бог здоровья, пан, — Игнат накрыл монету ладонью, подтянул к себе.
На вокзале он был уже третий день.
Ружье Игнат продал. Да не удержался: большую часть денег потратил на еду и устроил пир — ел жадно, много, без разбора. Хлеб ломал и прятал в холщовый мешочек за пазухой — на голодное время будут ему сухари. Не забыл про станционного смотрителя — поднес ему штоф водки, за что тот позволил Игнату ночевать на вокзале, а в остальное время попрошайничать, собирая деньги на билет до Преславы.
Интересовался Игнатом и полицейский: спрашивал, не беглый ли каторжник? Но вскоре отстал: никаких грехов за странным, вышедшим из тайги оборванцем не было, а те, что были, молчаливым грузом лежали на окаменелом сердце Игната.
