За последний год или около того казначей окончательно пришел к пониманию, что Клинтан готовился к уничтожению Чариса задолго до того, как предполагаемые неудачи Эрейка Динниса дали ему оправдание, в котором он нуждался. Единственным вопросом, который занимал Дючейрна, был мотив, побудивший его принять решение, что Чарис должен умереть. Всегда было возможно, учитывая смесь ненасытного гедонизма и фанатизма великого инквизитора, что он действительно не доверял чарисийской ортодоксии. Тем не менее, в равной степени возможно — и, честно говоря, более вероятно, — что он рассматривал джихад — или, по крайней мере, джихад как стратегию, — которая, наконец, даст инквизиции полный и безоговорочный контроль над Матерью-Церковью и всем миром вообще.
Он сомневался, что Клинтан когда-либо представлял себе, что неизбежная победа Матери-Церкви обойдется так дорого, как уже доказал джихад, и уж тем более, что она может оказаться не такой неизбежной, как он думал, но цена в крови и муках — в крови и муках других людей — не беспокоила бы его ни на секунду. Если бы нескольким миллионам невинных людей пришлось бы умереть, чтобы инквизиция — и Жэспар Клинтан — получили абсолютную власть, это показалось бы ему вполне приемлемой ценой.
Если Дючейрн был прав, Клинтан все это время дергал за ниточки остальных марионеток «храмовой четверки». И какими бы ни были тайные планы великого инквизитора, Тринейр зависел как от своего контроля над великим викарием Эриком XVII, так и своей способности организовывать плавные, умелые дипломатические стратегии и политику, как внутри, так и вне рядов викариата. Для светских правителей Сейфхолда он был лицом воли Матери-Церкви в мире; для остальной части викариата он был учтивым дипломатом, который умело уравновешивал одну фракцию прелатов против другой. Но теперь даже великий викарий был слишком напуган инквизицией Клинтана, чтобы бросить ему вызов, и все эти другие махинации, вся эта дипломатическая работа ногами, перестали что-либо значить. По сути, дипломаты действовали в кредит, и если в мире и был кто-то, кто понимал ограниченность кредита, то этим человеком был Робейр Дючейрн. Когда дипломатия терпела неудачу, когда ваши ставки, ваши хеджирования и блефы были отменены, по-настоящему учитывалась только грубая сила, и Тринейр больше не был необходимой стороной.
Предполагаю, что храмовая четверка действительно стала тройкой, потому что осталось только три полюса власти: армия, которая должна сражаться с джихадом; казначейство, которое должно каким-то образом платить за джихад; и инквизиция, которая должна поддерживать людей, готовых поддержать джихад. Так что все сводится к Аллейну, Жэспару… и мне. Но, по крайней мере, мы с Аллейном признаем — или, во всяком случае, готовы согласиться, что признаем, — что есть пределы власти, которую мы контролируем. Я действительно думаю, что Жэспар не… и что произойдет, когда он, наконец, столкнется лицом к лицу с правдой?
За последние пять лет Робейр Дючейрн задавал себе много вопросов.
Очень немногие из них наполнили его кровь таким количеством льда, как этот.
.VI
КЕВ «Эрейстор», 22, море Уинд-Галф
Рассвета не было.
Где-то над сплошными утесами из пронизанных молниями облаков солнце, без сомнения, снова поднялось на небеса. Под этими утесами полуночный мрак просто стал немного менее темным, и видимость увеличилась до чуть большего круга гонимого ветром, измученного белого. Можно было увидеть, как гребни набегающих волн вырисовываются над твердой, бурлящей поверхностью взорванных брызг, по крайней мере, немного раньше, даже без заикающейся вспышки Ракураи Лэнгхорна, но резкий, сотрясающий кости удар, когда каждая яростная гора воды обрушивалась на цель, был не менее жестоким. На нижних палубах вони от откинутых назад голов и рвоты отчаянно страдающих от морской болезни людей было достаточно, чтобы вывернуть желудок у статуи, а серо-зеленая вода ревела вдоль палуб, жадно выискивая любое незакрепленное снаряжение, царапая тяжелые прокладки из корисандской резины, которые герметизировали орудийные щиты казематов. Часть этой воды хлестала мимо прокладок, разбрызгиваясь внутрь в виде вееров ледяного рассола, а затем стекала по палубам, пока не попадала в трюмы, где гудящие насосы могли отправить ее обратно за борт.
КЕВ «Эрейстор» двигался вперед, по очереди взбираясь на каждую тридцатифутовую волну, поднимая к небесам свой остро изогнутый нос, в то время как вода с грохотом проносилась зеленым, белым и сердитым по его носовой палубе, стремглав неслась по его узким, похожим на сходни боковым палубам, текла сплошными, сердитыми потоками по его юту. Он поднимался все выше и выше, брызги каскадом падали с его расклешенных бортов, как какой-то безумный водопад, пока он не достиг гребня, и его передняя часть не высунулась из воды. Затем его нос снова опустился в новом взрыве брызг, приземлившись, как молот Кау-юнга, и он понесся вниз в долину, в то время как дым, вырывающийся из его единственной трубы, исчез почти до того, как его можно было увидеть, разорванный ветром в шестьдесят миль в час, который кричал в его парусной оснастке, как какой-то заблудившийся демон, ищущий дорогу домой, к Шан-вей.
— Слава Богу, мы не дождались угольщиков, сэр!
Данелу Банифейсу, третьему лейтенанту «Эрейстора», не обязательно было кричать на ухо Жейкибу Григэри, но это было почти невозможно даже в укрытии боевой рубки броненосца. На открытом мостике разговор был бы категорически невозможен.
— Надеюсь, что они хорошо осведомлены об этом, — согласился Григэри.
Банифейс был немного удивлен, увидев первого лейтенанта в боевой рубке, когда тот поднимался по трапу снизу. Виктир Одеймир, второй лейтенант «Эрейстора», дежурил еще — Банифейс сверился с хронометром на переборке — семь великолепных минут, а Григэри был не из тех беспокойных людей, которые обычно проверяют своих часовых, как будто он им не доверяет.
С другой стороны, это была не совсем типичная
