Игровод, ругнувшись, тронулся, а проезжая мимо, укоризненно посигналил невеже, но тот в ответ лишь приветливо помахал свободной рукой.
– Посмотрите, Кокотов, и запомните, – хмуро проговорил режиссер. – Вот это и есть повреждение нравов. Вы помните, чтобы кто-нибудь на виду мочился при советской власти? Не было такого! После «Жигулей», взяв в организм дюжину пива, бывало, измучаешься, бегая по Москве в поисках тихой подворотни. Иногда даже к забытой любовнице напросишься – от безысходности, а она вообразит себе невесть что. Вот какая была нравственность! А теперь? Срам. Животные. Кто виноват?
– Время, наверное… – пожал плечами Андрей Львович.
– Списывать все мерзости на трудное время – то же самое, что оправдывать твердый шанкр в заднице ранними холодами. Запомните эти слова великого Сен-Жон Перса! А виновато во всем, конечно, кино!
– Кино?
– Разумеется! Ну кто, скажите, посмотрев фильм Миры Куратовой, станет мочиться в интеллигентном уединении? Никто. Зато после картин Меньшова хочется быть чище и гигиеничнее. Я к чему вам это говорю…
– К чему?
– Чтобы вы прониклись ответственностью. Мы с вами придумываем не просто сюжет, мы с вами сочиняем ту жизнь, которой будут жить люди в ближайшие десятилетия. Ясно?
– Абсолютно! – подтвердил Кокотов, так и не поняв, какое отношение имеет кинематограф к либерализации физиологических отправлений в пореформенной России.
– На чем мы остановились?
– Юлия несчастна с Черевковым…
– Да, несчастна. Но так сосуществуют миллионы пар, оказавшихся в общей супружеской постели из-за случайного, но неодолимого стечения обстоятельств. Поверьте, тихое, постоянное несчастье сплачивает двоих надежней счастья, хрупкого и переменчивого. Но для этого необходимы дети. Понимаете? А с детьми у Черевковых не получалось…
– Зародыши тихо угасали в ее чреве… – добавил писодей с библейской тоской.
Жарынин как-то странно посмотрел на соавтора и замолчал, мрачно уставившись на запруженную дорогу.
– Вы расстроены? – участливо спросил Андрей Львович.
– Не важно!
– Из-за мистера Шмакса? – грустно догадался Кокотов.
– Отчасти. Пустяки! Не обращайте внимания. – Игровод мудро усмехнулся. – Продолжим! Итак, наша Юля решила завести любовника. Скорее даже для души, нежели для тела. Она ведь у нас еще не разбуженная женщина. Спит. Но кто знает, какие нити связывают душу с телом: очнувшаяся плоть иной раз может такое натворить с душой! Впрочем, слово «решила» нашей героине не подходит! Вернее сказать, она договорилась сама с собой: если вдруг попадется настоящий человек… Но легко сказать – попадется! Во время прогулок по этому… вашему…
– «Аптекарскому огороду».
– Вот-вот! Мужчины, конечно, к ней подкатывали, но безрезультатно. Одни были несимпатичны, другие неумны, третьи плохо одеты, четвертые вроде неглупы и привлекательны, но от одной мысли, что с ними придется целоваться, у нашей Юленьки по животу пробегал неприятный озноб. Согласны?
– Вполне, – кивнул автор «Кандалов страсти», вообразив Наталью Павловну на скамейке в липовой аллее.
– Разумеется, сморчков, прикидывающихся женихами, она, будучи замужем, отвергала со смешливым презрением. Не возражаете?
– Нет…
– Итак, наша героиня красива, начитанна, одинока, бездетна и ждет своего принца. Дополнения будут?
– Будут. Можно написать сцену, как она страдает после выкидыша.
– Дались вам эти выкидыши! Мы пишем сценарий о любви или о выкидышах?
– Но ведь это тоже жизнь…
– Великий Сен-Жон Перс сказал: «Человек проводит в сортире гораздо больше времени, чем в объятиях страсти, однако мировая поэзия отдана любви, а не унитазам!» Понятно?
Задетый, писодей хотел ответить что-нибудь язвительное, но тут как раз захныкала в кармане Сольвейг.
– Кокотов, – спросила в трубке Валюшкина. – Ты. Не. Жалеешь?
– Ну что ты, Нинёныш, конечно, нет!
– Неудобно. Вышло.
– Почему?
– Режиссер. На. Меня. Так. Смотрел.
– Как?
– Нехорошо.
– Извини, я не могу говорить.
– Он. Рядом?
– Да.
– Передай. У него. Красивый. Нос.
– Хорошо. – Андрей Львович скосил глаза на хищный профиль соавтора. – Пока! Целую сама знаешь как!
– Знаю, – вздохнула бывшая староста. – Звони. Гад!
«Гад» спрятал телефон и некоторое время наслаждался своим мужским господством.
– Ей тоже понравился мой нос? – усмехнулся Жарынин.
– Да. А как вы?..
– Был бы у вас такой нос – не спрашивали бы! А что Боря-то делает в «Аптекарском огороде»? Он у нас теперь кто?
– Надо подумать…
– Думайте! Олигарх мне не нужен. Надоели. Но он должен быть каким-нибудь особенным, непростым, чтобы покорить сердце одинокой, требовательной домохозяйки!
– Может, художник? – предположил Кокотов, вспомнив Фила Беста.
– Неплохо. Жанр?
– Портрет.
– Правильно. Но в отличие от мерзавца Бесстаева, – игровод косо глянул на соавтора, – он не пишет парадных морд и голых прокурорш, а рисует обычных людей и мечтает издать альбом «Московские лица». В браке Боря тоже несчастен. Его жена, назовем ее Анита, – круглая грудастая дура из хорошей семьи, возможно, актерской. Как верно подметил все тот же Сен-Жон Перс: «К умным мужчинам судьба непременно цепляет глупых баб, подобно тому, как при советской власти к сервелату в нагрузку давали пшенку». Итак, Анита страшно злится, что муж мало зарабатывает, уговаривает бросить к чертовой матери нищий реализм и стать наконец преуспевающим актуальщиком. Она тычет ему в пример друга-однокурсника Эрика Молокидзе, который поначалу писал добротные пейзажи, а потом выставил на Винзаводе кинетическую биоинсталляцию «Жопы & Ягодицы» и, прославившись, заработал кучу денег. Но Боря верен реализму, как монархист убиенному императору. Он перебивается, преподает рисование в обычной школе и стойко сносит упреки жены. А та, разумеется, изменяет ему с Эриком…
– И еще она заставляет его ремонтировать квартиру, ходить в магазин, готовить обед… – прибавил Кокотов.
– Не слишком? – усомнился Жарынин.
– Нет, не слишком, – настоял писодей.
– Кто Анита по профессии?
– Стоматолог.
– Как первая жена Меделянского?
– Она у него разве была стоматологом? – не очень искренне удивился автор «Знойного прощания».
– Да. Хорошо, пусть будет стоматолог. Кстати, вы опять цыкаете больным зубом. Зайдите к Владимиру Борисовичу! Ей-богу, стыдно перед вашими женщинами!
– Зайду…
– А что все-таки Боря делает в «Аптекарском огороде»?
– Рисует…
– Не просто рисует, он бродит по бесконечным аллеям и густым дубравам…
– «Аптекарский огород» маленький, там нет бесконечных аллей и густых дубрав.
– Вы буквалист. Ну хорошо, он бродит по коротким аллеям и выискивает интересные лица, находит, пристраивается неподалеку и… чирк-чирк… уже засновал по ватману карандаш.
– Лучше пастель.
– Пожалуй. И вот однажды Борис замечает на парковой скамейке в тени ветвистого рододендрона элегантную молодую женщину, склонившуюся над книгой в таком неизъяснимом чеховском обаянии, что он сразу почувствовал мощный адреналиновый удар в сердце, который простодушные эллины принимали за выстрел Эрота…
– Нет!
– Что значит – нет?
– Наша Юля сидит не под рододендроном. – Писодей с надменностью потомственного дендролога глянул на соавтора. – Она сидит у самой воды на удивительной старинной иве, напоминающей по форме ископаемого ящера.
– Кокотов, вы мне начинаете нравиться! На иве. Ну, а дальше все как обычно. Пару раз Боря
