даже Кокотов.
– Я не сомневался, вы самый умный и дельный в этой шайке, – с одобрением хмыкнул Проценко.
– Тронут! – Режиссер кивком поблагодарил старика. – Но давайте рассуждать! Ибрагимбыков дал вам какие-нибудь гарантии, устные или письменные?
– Н-нет… но я уверен… по факту… в качестве благодарности…
– Дорогой Георгий Кириллович, вы путаете «Разбойников» Шиллера с уголовниками демократии. Первые держат слово всегда, вторые – никогда. А он вам, оказывается, даже ничего не обещал. На что вы рассчитываете? Ибрагимбыков в знак благодарности зашлет вас в заштатную богадельню, где доживают век заслуженные колхозники, а на десерт дают ячневую кашу с маргарином. В Талдом, например!
– Вы лжете!
– Нет, возвращаю вас в реальность. Там, в Талдоме, в холодильнике будут только домашнее сало и докторская колбаса из сои. А после первой кражи вас попросту удавят вожжами. Это вам не великодушные ветераны большого искусства: упреки, собрания, гневные речи… Нет! Люди земли суровы и заскорузлы!
– Что вы предлагаете? – застонал злоумышленник, вращая пальцами с нечеловеческой скоростью.
– Я предлагаю договор. Письменный, заметьте! Ваши условия?
– Мои условия? – Проценко посмотрел на делегацию своим знаменитым взором Тузенбаха, уходящего на дуэль с Соленым. – Только с адвокатом!
– Нотариус будет.
– Когда?
– Уже едет. А мы пока обговорим ваши, так сказать, кондиции.
– Кондиции? Ха-ха… Первая кондиция: свободное посещение всех холодильников в любое время суток. – Сказав это, он глянул на депутацию с хитринкой роллановского Кола Брюньона.
– Что-о? – возмутилась Злата.
– Я категорически против! – заволновался Ящик. – Есть решение собрания, строго запрещающее…
– Мы покидаем переговоры! – Огуревич начал разворачиваться к двери.
– Договорились! – кивнул Жарынин. – Но, конечно, не в любое время суток, а строго с девяти до двадцати одного. Идет?
– Идет! – повеселел Проценко и злорадно посмотрел на старого чекиста. – Вторая кондиция: трехразовое ресторанное питание.
– Георгий Кириллович, опомнитесь! Это невозможно! – взмолился директор. – У нас нет средств. Мы фактически банкроты…
– Ничего-ничего, Аркадий Петрович, продадите несколько гектаров торсионных полей, как вы уже продали «Небежин луг», – холодно отозвался режиссер.
– А по какой статье я это буду проводить?! – воскликнула Валентина.
– Ритуальные услуги, – объяснил игровод. – Значит, договорились: обед вам будут возить из Муранова, из ресторана «Тютчев».
– А завтрак и ужин? – плаксиво уточнил Проценко.
– Завтрак – в столовой. Ужин – в холодильнике. По рукам?
– Ладно, уговорили.
– Дальше!
– Третья кондиция… – Старик, не ожидавший такого поворота, надолго задумался. – Э-э-э… Третья кондиция… Ежедневные прогулки по Москве и окрестностям на автомобиле, – наконец весело выпалил он.
– Я не могу этого слышать! – вскричала Злата и артрозной ланью метнулась прочь из номера.
– А как я буду километраж списывать? – всплеснула руками Регина, отшатнувшись от Жарынина.
– Если есть еще слабонервные, они тоже могут удалиться, – жестко оповестил игровод и выждал несколько мгновений. – Нет? Очень хорошо! Согласен: еженедельные прогулки на автомобиле.
– Э-эх, будь по-вашему! – с отчаянием гоголевского игрока согласился Проценко.
– У вас все, Георгий Кириллович? Теперь наши кондиции. Вы, в свою очередь, обещаете не посещать судебное заседание, не делать никаких заявлений, как устных, так и письменных, а также воздерживаетесь от любых контактов с Ибрагимбыковым. И разумеется, никаких интервью о ситуации в «Ипокренине». Договорились?
– Хорошо. По рукам.
Как раз в этот момент отворилась дверь, и в сопровождении шофера Коли вошел запыхавшийся нотариус, похожий на почтальона с высшим образованием.
– Добрый день! Что тут у нас – заключаем или составляем?
– В каком смысле? – уточнил Огуревич.
– Ну, сделочка или завещаньице? – Нотариус глянул на Проценко, определяя на глазок износ клиента.
– Нет, мы должны в установленном порядке заверить кондиции! – торжественно объявил Жарынин.
– Какие еще кондиции? – заморгал законник.
– Чрезвычайно важные: о свободном посещении холодильников, о ресторанном питании и автомобильных прогулках! – объяснил игровод, ввергнув разъездного стряпчего в полное недоумение.
– Простите, я, видимо, что-то сегодня… – заволновался тот, озирая пути к отступлению.
– Не волнуйтесь, это не ошибка! Вы попали не в сумасшедший дом, а в Дом ветеранов культуры «Кренино», – успокоил беднягу режиссер. – Договор согласован с дирекцией. Печати и бланки у вас с собой?
– Конечно! А как же?
– Вот и приступайте к работе! – молвил Жарынин и, уходя, с презрением глянул на Огуревича.
Так хирургическое светило, пересадив сердце или печень, смотрит на ассистента, мол, зашивай скорей, косорукий, и не позабудь в кишках скальпель!
…Покинув затхлый номер, соавторы, не сговариваясь, проследовали на воздух и, подойдя к балюстраде, некоторое время старательно дышали сентябрьской свежестью, любуясь лоскутной роскошью подмосковной осени. На чистом эмалевом небе ослепительно сияло солнце, до краев наполняя ипокренинские пруды золотом с лазурью. Кокотов сердцем ощутил странное, болезненное счастье, словно видит все это в последний раз. Он вообразил далеко уходящий в синее море зеленый мыс. В плетеных креслах сидят он и Наталья Павловна – и смотрят на белый силуэт круизного теплохода, а там, на палубе, в таких же креслах сидят они же, Кокотов и Обоярова, и с тоской смотрят на далекий извилистый берег…
– Что молчите? – спросил Жарынин.
– Думаю.
– О чем?
– Неужели вы выполните эти кондиции?
– До суда придется выполнять.
– А потом?
– Потом? Вы помните, как поступила государыня Анна Иоанновна с подписанными кондициями?
– Кажется, порвала…
– Вот именно.
– Но это же обман!
– Как сказал Сен-Жон Перс: «Жизнь – обман с чарующей тоскою».
Они еще немного помолчали, следя за тем, как Воскобойникова, приседая, собирает для своего возлюбленного Ящика букет из красных и желтых кленовых листьев.
«Сколько красных листьев на сырой земле!» – подумал Кокотов.
Заметив, что за ней наблюдают, Злата неожиданно легко, по-циркачьи перекувырнулась, твердо встала на ноги и победно всплеснула рукой. Соавторы спустились по лестнице. На лавочке сидел, задумчиво опершись на метлу, Агдамыч. Его лицо выражало безысходную скорбь по утраченной гармонии. Даже помпон на лыжной шапочке поник в тоске. Поравнявшись с последним русским крестьянином, Жарынин, как обычно, по-кавалергардски гаркнул:
– Здоров, Агдамыч!
– И вам не хворать, – печально отозвался тот.
– Ну как, научился нутряной спирт гнать? – отечески спросил режиссер.
Бывший хуторянин медленно открыл глаза и вздохнул:
– Эх, Димитрий Антоныч, вот уже и чувствую: здесь он, рядом, а к желудку подогнать не могу, утекает куда-то в сторону – и ноги немеют…
– А что Аркашка говорит?
– Огурец говорит, надо себя пастухом сообразить. Спирт – овцы. А живот – хлев. А сам я – пастух, и надо бяшек в хлев загнать. Вот сижу и третий день загоняю. Дело привычное: при Анне Кузьминичне мы бяшек держали для начальства. Ваня Пырьев очень-та сыр овечий уважал. Но ты понимаешь, Антоныч, в мозгах не так ладно выходит: только подведу к животу, одна овца заблеет, как прикушенная, и все в разные стороны разбегаются, а ноги немеют. И начинай сызнова…
– М-да, задача! Блеет одна
