Я вышел из скверика и снова наткнулся на ветер.
Димка Шадрин!
Резко взвизгнуло рядом, так что передернуло и пробежали противные мурашки. Водитель «Жигулей» покрутил пальцем у виска. Я, извиняясь, развел руками. «Жигули» уехали. Подумалось: вот, мне еще не хватало следом за Димкой, и долго стоял перед дорогой, ожидая пока она расступится, как воды перед Моисеем.
Перед самым домом, где размещался Союз писателей я нагнал старика Н. в поношенном плаще военного покроя и цвета, голову его облегала, как старый размокший блин, серая кепка, из-под которой торчали красные замерзшие уши. Некогда Н. считался ведущим критиком, сейчас – со спины – он выглядел жалко и скомканно, как выброшенный в корзину листок бумаги. Н. вытянул из плаща руку, мы поздоровались. Рука его была холодная и вялая.
– Вот так вот... – произнес он, и квартал мы прошли вместе, не проронив ни слова.
Н. двигался медленно, и у самого дома нас нагнал прозаик Т., и Н. снова вынул из плаща руку, поздоровался и сказал:
– Вот так вот...
– Да... – отозвался в той же интонации Т. и протянул руку мне: – Привет, давно тебя не видел. Как роман?
– Пишется...
– Вот так вот... – вздохнул Н., и мы вошли в помещение.
Собравшийся народ по кучкам толпился в фойе вокруг большого полированного стола, списанного некогда из обкомовских апартаментов. За этим столом устраивались писательские пирушки по поводу выхода книги, дня рождения, а чаще без повода вовсе – и тогда из-под лестницы доставался бильярд, снедь и бутылки перемещались на подоконник или на пол... Теперь же стол, за которым виднелась пара дешевых бумажных венков, ожидал Шадрина. Я, здороваясь, обошел всех и остановился с поэтами С. и М. Голос успевшего выпить С. звучал громко и развязано. М. молчал и теребил аккуратную бородку. Я спросил о Шадрине. С. замолчал и отвернулся. М. дернул себя за бородку, словно это был некий ритуальный жест, отворяющий его уста, и выронил слово:
– Сердце.
С. повернулся и зло почти выкрикнул:
– Да похмелиться не дали! – и отвернулся снова.
М. снова дернул себя за бородку.
– Говорят, его нашли на вокзале...
– На вокзале? Каком вокзале?!
– Да я и сам толком не знаю. Говорят, он последнее время бом-жевал.
Это меня ошарашило. У меня никак не соединялся веселый образ гуляки Димки Шадрина с бомжами, ошивающимися возле пивных и вокзалов.
– Говорят, его нашли на вокзале в Родинском... – досказал M.
– В Родинском? – я совершенно ничего не понимал. Родинское – районный центр, сто верст отсюда, туда он как попал? М. молчал. С. снова повернулся и прохрипел:
– А чего ты хочешь? Мало того, что на нас всем наплевать, так теперь нам самим на себя наплевать... Ты давно его видел?
– С год, – припомнил я и ужаснулся: неужели год прошел?! – Вот так вот...
Это вздохнул рядом подошедший Н. Старик тоже успел выпить, и любимая фраза его звучала несколько патетически.
Дымное облако под потолком качнулось, слишком резко распахнувшаяся дверь осталась открытой. Все разом стихли и повернули голову к проему, откуда слышались возня и пыхтение, потом показался чей-то оттопыренный зад. Это критик К., обхватив снизу и прижимая к животу, вносил край гроба. Стоявшие рядом бросились помогать и на какое-то время все смешалось и спуталось. Наконец гроб установили на стол и тут, когда толкотня улеглась, наступило оцепенение, причем наступило оно не сразу и везде, а шло волной от стоящих непосредственно у гроба к тем, кто стоял дальше, словно передавался какой-то страшный предмет, и тот, кто на секунду касался его, не различив и не узнав, но ощутив весь его мистический ужас, тут же передавал дальше. И вдруг кто-то охнул:
– Это не он!
Люди зашевелились, змейкой пополз шепоток, но все оживление разом перекрыл усталый голос поэта К.:
– Он это...
И все опять оцепенело.
Димку действительно невозможно было узнать. Все помнили его высоким щеголеватым красавцем, с очаровательной, чуть виноватой, но изумительно доброй улыбкой. Сейчас вид его был не только неузнаваем, но и откровенно омерзителен. Лицо стало худым, и смерть, заострив черты, придала ему страшное, демоническое выражение. Некогда пышные густые с рыжинкой волосы теперь свалялись шапкой и были темны, словно их измазали коричневым сапожным кремом. И еще эта новая для всех нас борода – козлиная, редкая, тоже вся свалявшаяся и казавшаяся приклеенной специально. Но всего отвратительней была кожа – словно серый асфальт. В воздухе быстро распространился тошнотворный запах... Я не выдержал и отвернулся.
Неожиданно позади себя я увидел Тишкина, появления которого сначала не заметил, вероятно, он проскользнул в сутолоке, когда заносили гроб, но меня удивило не столько само появление Тишкина, сколько то, что на его вечно виноватом лице лежала тень некоего тайного знания, словно у новообращенного иезуита. Мне вдруг показалось, что он подмигнул мне. Я кивнул и отвернулся. Мысли мои отвлеклись – с этим Тишкиным меня связывал один эпизод, которого я не то чтобы боялся или стыдился, но, вспоминая всякий раз испытывал чувство брезгливости.
Года два назад мне дали на рецензию небольшую рукопись, состоявшую из отдельных скорее наблюдений, нежели рассказов. Наблюдения порой были действительно любопытны, но не более того, в лучшем случае преобладали газетные штампы, в худшем – обрывки сочинения шестиклассника «Как я провел лето». Убив на эту галиматью вечер, я плюнул и занялся своими делами, но деньги все-таки были нужны, и на следующий день я изложил на трех страницах все, что думаю об авторе, отнес в Союз рецензию и получил гонорар. А через месяц в моей квартире раздался робкий звонок, даже не звонок, а звоночек. Я как раз собирался после обеда вздремнуть. Открыл – на пороге какой-то сжавшийся человечек с виноватым лицом и извиняющейся улыбкой. На вид ему было под сорок, и жизнь, видно, не то, чтобы не радовала, а просто забыла о его существовании, и за это он ее недолюбливал.
– Я – Тишкин, – сказал человечек, и голос у него оказался как ржавый гвоздь на старой стене.
– Чем могу быть полезен?
Он помялся. Мы все еще стояли по разные стороны порога.
– Видите ли, вы писали рецензию на мою книгу...
– Книгу? – удивился я, пытаясь вспомнить, что я мог последнее время рецензировать из книг.
– Да, она называлась «Полевая страда».
– Почему не «луговая»?
– Нет, «полевая», там были небольшие рассказы...
– А-а, вспомнил, – я даже немного обрадовался, что вспомнил. – Проходите.
Когда он вошел, я сообразил, что радоваться, собственно, нечему.
– Так вы о рукописи? – Нуда, о книге.
Я промолчал.
– Видите ли, вы написали такую рецензию... Нет-нет, там, конечно, много справедливого, спасибо вам большое... Но, знаете ли, с вашей рецензией... Понимаете, мне в нашей районной администрации согласны дать деньги на издание книги и просили привезти рецензию из Союза писателей... Вот... А теперь как я ее им покажу?
Я продолжал молчать. Он выдохнул и снова с паузами продолжил:
– Видите ли, мне скоро сорок лет... я бы хотел... все-таки что-то в жизни оставить... какой-то след... Я эту книгу всю жизнь писал, собирал... там все-все правда, я ничего не выдумывал... и вот... знаете ли... – он вытер пот со лба и вдруг ловко извлек из коричневого потертого портфельчика бутылку водки и протянул ее мне. – Вот... это... вы не могли бы переписать... или подправить... чуть-чуть...
Я человек слабый... Смелым я могу быть только на бумаге, в жизни же видеть чьи-то мучения для меня невыносимо. Ситуация оказалась настолько неприятной и противной, что хотелось как можно быстрее, любыми путями избавиться от нее.
– Вы из какого города?
– Из Родинского.
Ну и пусть в родинской глухомани выйдет книга этого Тишкина, ну дает администрация деньги, какое мне дело, пусть родинцы радуются.
– Вы зайдите минут через сорок.
– Хорошо. Да. Спасибо! А это куда? – он все еще стоял с бутылкой в руке.
– Давайте в морозилку.
Он уходил, когда я вдогонку крикнул:
– Бесцельно по городу не бродите – купите закуски.
Я быстренько отстучал на машинке, что провинция – это живой ключ, и что нужно приветствовать появляющиеся там таланты, которые, как ключ – тьфу, про ключ уже было (как гаечный ключ?) – пришлось один лист поменять, потом что-то про самобытность, про зоркий взгляд, и, несмотря на то, что автору не хватает пока должного мастерства, но можно надеяться, что он себя еще проявит во всей красе. Тьфу! И спасибо родинской администрации, что она так бездумно тратит деньги... Три раза «тьфу»!
Ровно через сорок минут он вернулся. Разговоры с Тишкиным о литературе меня никак не устраивали, я придумал, что мне нужно быть там-то и там-то, мы быстро распили поллитровку и расстались взаимно довольные – Тишкин рецензией, я – тем, что он ушел.
Через полгода он прислал мне экземпляр вышедшей книги.
