Были и крылья. Помнится, родился у него первенец — Михаил, а перед глазами день и ночь еще трое неродившихся. И обличье их виделось ему в виде мальчишек-подростков. Лобастые такие мужички, белобрысые, всегда занятые делами: огород вскапывают или мастерят что под навесом у летней кухни. Мечталось о сыновьях, а Наталья, жена ненаглядная, после Мишки Татьяну, Валентину да Светку как нарисовала.
Глядя иной раз на дочек, пугался и стыдился далекого своего нежелания в их рождении. А сыновья нет-нет, бывало, да померещатся, но скатились годы, словно бусы с порвавшегося ожерелья. Шабаш, Васька, кое-какие дела ты завершил в своей жизни, а дальше — дело детей.
…В последние дни Василий Андреич плохо стал чувствовать свое тело. Вроде зачугунел весь. Слабости нет, напротив, вот, кажется, подними он сейчас руку и опусти ее на самодельный дубовый стол — и он, стол этот, рассыплется на куски. И сердце вроде не болит, но ему стало тяжко: будто не грудь покоит его, а на нем, на сердце, повисла вся тяжесть тела. И только в забое, разломавшись и хорошо пропотев, Василий Андреич забывал про сердце, а тело делалось податливым и послушным.
Этакое состояние немного припугнуло Василия Андреича и заставило призадуматься. Он плохо помнит, когда болел: в детстве, кажется, животом маялся, объедался на огороде зеленью. Да вот бок в последнее время стал напоминать о себе: ноет, будто больной зуб.
Василий Андреич оделся, присел на кухне у стола, на минуту задумался, вслушиваясь в тишину дома. Через полчасика вскинется Наталья, а пока в сладости сна добирает она силы, растраченные в бесконечном колготном дне: «Дом не велик, а отдохнуть не велит».
Сперва, как через матовую роговицу, а потом в прояснении стало видеться ему далекое прошлое: улочка на берегу Иртыша, дерновые крыши, заваленные купавами черемух, уют навесиков, под которыми хорошо было укрываться от густых гроз, внезапно вываливавшихся из темени степных ночей. А рядом, под одним кожушком, шестнадцатилетняя Натальюшка — близкая его тайна.
Предвидение совместной радости, вольной жизни вдруг гулко рванула война, и закачались судьбы, сливаясь во единую судьбу страны. И с той поры надолго не как хочу, а как надо стал жить каждый. Двадцать суток с большими остановками катил на восток эшелон, туго набитый юношами, солдатами тыла. И все эти дни Васька Кряжев исходил острой тоской по беляночке Наталье и по родным местам, по Прииртышью с колыхающимися хлебами, которые подступали прямо к избам Миловидовки. А Иртыш — с глухоманью камышей!
Путь эшелона закончился в маленьком городке с терриконами. Городок будто в чаше — кругом сопки, а за сопками на юге — море.
Спустился Василий в забой, и шибанул в нос пронзительно не похожий ни на что знакомое ему запах. Взорванная масса угля, толстая, матово поблескивающая смолой рудостойка, вывалившийся из кровли корж породы килограммов на восемьсот — все это подсказало сообразительному Василию о тяжкой и опасной работе. «Ну что же, — подумал он, — если на войну не пустят, то прядется воевать здесь».
А через год приехала Наталья, будто привезла с собой и воды иртышской, и степного ковыля с полынью.
А война в дальней дали клокотала, кипела кровью, и здесь, недалеко от тихого городка, в жуткой темени ночи неслышно гибли пограничники. Василий цепко сжимал ручки тяжелого перфораторного сверла, и оно упруго билось в руках, стрекотало пулеметом. После взрыва, не дождавшись, когда выдует вентилятором газ, бежал с лопатой в забой и с неистовым упорством кидал и кидал уголь на решаки транспортера, прислушиваясь к своему телу и радуясь, что на десять часов силы хватит. Бывало, что не рассчитывал, тогда отливали водой.
Степан Колотай, из закарпатских кулаков, попавший на шахту не по своей воле, громадный бычина с горбатым носом во все лицо, не раз подступал к Василию вплотную, шипел:
— Ты што, сюка, расстилаешься, норму гонишь?!
Глаза Колотая по-волчьи горели в подземном мраке.
И тут как тут появлялся его земляк Крысоватый:
— Разьдявим, як жябу…
Василий Кряжев поднимал лампу, высвечивал чужие, ненавистные лица:
— Дай-ка вплотную на фашистов поглядеть.
Те отступали, в ухмылке тая угрозу.
А вскоре Василий Кряжев очутился в больнице. Хотелось кричать от нестерпимого жара, будто он спиной не на постели лежал, а на раскаленной плите. В горячем сознании мерещился весенний студеный Иртыш. Голову бы в воду — и глотать.
— Воды! — кричал Василий. — Воды!
— Чего тебе? — склонилось над ним женское лицо. Оно таяло, исчезало и появлялось снова.
— Оглохли, что ли?! — рассердился Василий. — Пить.
— Пить, да? Ну и слава богу, ну и молодец! — радовалась чему-то женщина и, придерживая ему голову, влила в рот воды, которая, кажется, тут же испарилась, не докатившись до жара внутри тела.
«Заморит, дура», — подумал он, страдая, и кинулся с берега в горячий Иртыш, пил и не мог напиться, а только сильнее разжигал жажду.
Нехотя отступала смерть от Василия Кряжева. Исчезла жажда, и он стал думать, что умирает, что силы покидают его. Он ничего пока не знал о том, что действительно мог умереть раньше, а теперь уже не умрет.
Об этом пока знали лишь врачи. «Раньше» для Василия не существовало, было «сейчас». Все же он стал осознавать, что с ним произошло что-то страшное. Но почему-то все ему улыбаются, будто рады его беде? Приходил начальник шахты Сергей Иваныч Зеленов. Поверх формы небрежно накинул халат. Лицо в улыбке.
— Поздравляю, — говорил, — бой ты, солдат, выиграл.
— Какой бой? О чем вы?..
— Потом, потом… Главное, что победа за тобой.
Потихоньку он догадывался, восстанавливая в слабой памяти события последней смены: вспомнил, как позвал Колотая в заброшенные выработки, чтобы взять рудостойки. Шел впереди. И все… Значит, Колотай его чем-то ударил. Но почему разорван весь бок? И сколько ни напрягал Василий воображения, ответа дать на это не мог.
А потом пришли друзья, тяжело расселись на табуретках. Василий будто впервые увидел, как замучены были их лица заботой и трудами.
— Давно я здесь?
— Уже три недели. Ты поправляйся поцепче, — говорил за всех Михаил Сухов, — а то угля никак не хватает.
— Фашисты где?
— Под Москвой. Им там пятки выкручивают — вот-вот назад похромают.
— А меня как?..
— Тебя-то? — Сухов, сузив глаза, медленно оглядел товарищей и почти шепотом, торопясь, скороговоркой выпалил: — Чище Иисуса Христа пригвоздили тебя кайлом к лесине. Понимаешь, растерялись мы от этакого зверства. Тебя — на-гора… Ребята же взбулгачились: окрутили сволочей тросом да на лебедке — в газенк[7]. Они ревут, как быки. Насилу отняли. Вытянули обратно, а они обделались… Тьфу!
Сухов испуганно оглянулся на вошедшую сестру, но продолжал:
— Гордость мы свою за тебя выражаем, друг ты наш, герой Василий Андреич!
— Еще где не ляпни! Нашел героя, — обозлился Василий.
— Во, видели пузыря! — Сухов черной ладонью показал на Василия. — Да нам врачи дней десять в глаза не глядели. А теперь… Через двадцать дней, говорят, принимайте субчика. Костлявую победил, а говоришь — не герой.
Ребята уходили, сутулые и неуклюжие. Половицы скрипели под их грубыми сапогами. Василий глядел им вослед с благодарностью и любовью.
Кажется, в тот далекий час Василий Кряжев навсегда распрощался с Миловидовкой.
…Василий Андреич сошел с крыльца, и тут же — сад. Прошел за дом по палой листве, плотно устлавшей почву. Еще было мглисто, и сад, из-за наметившегося только рассвета, казался заброшено-уродливым: ветви деревьев суставчаты, корявы. «Постарел сад, — думал Василий Андреич, — омолаживать надо».
Старость сада совсем недавно еще не замечалась им. По осени Василий Андреич аккуратно обрезал лишние ветки, и все казалось ему, что сад только теперь достиг зрелого возраста. И вдруг увиделось — постарел. Может быть, даже и не столько увиделось, а почувствовалось, как почувствовалась с полгода назад тяжесть своей крови в жилах.
Василий Андреич взял в сарае пилу, топор, лопату, заступ и прошел в глубь сада. Остановился у самой толстой от корня и круто развилчатой старой сливы, тронул застекленевшей от мозолей ладонью ее жесткую, как камень колчедан, кору:
— Отжила, старуха.
Глядел на пробрызнувшую зарю, вспоминал, как посадил это дерево. Наталья тогда стояла около с двухмесячной Танюшкой на руках, а прокудной Мишутка мял ручонками пойманную здесь же сонную после зимы лягушку. Ранняя тогда была весна.
«Может, не надо, а? Может, на Иртыш?» — говорила тогда Наталья.
Она понимала, что с корнями молодого сада навсегда врастет в эту каменистую землю Василий, что на месте он укрепляется работой, и чем больше им будет сделано, тем недоступней будет родная Миловидовка.
— На родину, Вася, хочется…