— Валерий, выдь ко мне, как поешь, — сказал Василий Андреич и вышел.
«Не закрепит жизнь, свистуган, завалит по-черному».
Едва он взялся за лопату, как Валерка выскочил из дома, закачался к калитке. Почти следом — Татьяна.
— Давай, папа, помогу…
Она сноровисто, по-мужски раскапывала корни.
«Моя ухватка, — подумал удовлетворенно. — Ишь пашет…»
— Зачем Валерку выгнала?
— Наглый он. И инфантильный. А инфантильный мужчина — хуже дряни.
— А если сказать по-нашему?
— Разум у него детский, не развитый.
— Хм… Крута. Прибавится у него ума, если выгнала? А если они друг другу глянутся?
— А, так — пустое влечение!
— Ты не акай, — рассуждения дочери раздражали Василия Андреича, — и судьбе близких не мешай. Ты помоги ей, судьбе-то. Навыдумывают слов, понимаешь: фанильный-ванильный! Ученые шибко. — И помечтал: — Эх, мне бы с годок — я б его…
— В забой увел, — едко добавила Татьяна.
— Вот и дура. Он при стоящем деле, только сам вроде пласта угля с прослойками породы. Выбрать породу-то…
— Ой! — удивилась Татьяна. — Слива-то цветет! Читала об этом, а вижу впервые.
Она загляделась на зацветшую сливу, задумалась. Много было печального сиротства в этом цветении пасмурным днем, в беспредельной глухоте осени.
— Ровесница твоя, — тихо сказал Василий Андреич и смущенно покашлял. Такое напоминание было нелепым.
Татьяна чуть вздрогнула, будто вспомнила что-то страшное.
— Она же старая, — и поглядела на отца растерянно.
Василию Андреичу стало жалко дочь. Но не возьмешь теперь ее на руки, как когда-то маленькую, не утешишь.
— По жизни она мне ровесница, а по годам — тебе. Только годы — ветер: прошумят — и нету их.
В три часа за отцом зашел Михаил.
— Эва, сколько наворочал! — оглядывая посадки, удивился он. — Ты, папа, как вечный двигатель.
— Вечного ничего нет, — улыбался отец. — Это я вычитал. Только врут в книге: дела вековечные, неумиручие.
— Ты диалектик.
— А шут с ним, с твоим этим… Наше дело — паши да уголь наваливай, да правду блюди, а уж люди имя дадут.
Окраиной поселка, мимо редких частных домов, они шли на шахту. Серую однотонность природы разрушал старый затухший террикон, осыпи которого оранжево светились.
— Погодка — зимы не дождешься. Не люблю. — Михаил оглядел небо, будто густо завешенное угольной пылью.
— Дом-то думаешь строить? — спросил отец.
— Нет.
— Влетел на этаж, как в скворечник, и доволен. Ни сада, ни огорода, ни положить что в кладовку.
— А что мне класть? Авоську? Есть холодильник. Тысячи в свой дом убухай, а так туда-сюда — и машина.
— Гляди, а то помог бы и силой, и деньгами.
Михаил ничего не ответил. Молчали до шахты.
— У вас — крепить. Вам — рубить. Жмите! Кряжевы — бурить, взрывать, — объявлял наряд помощник начальника участка Моев. Средних лет, обрюзгший, замученный бездельем и водкой, он торопился, должно быть, опохмелиться. На шахте он объявился недавно. Пришлый.
«Сколько баловства в жизни», — подумал Василий Андреич.
Он подошел к столу расписаться в наряде-путевке. В лицо шибануло перегаром и никотином.
— Вы бы, Виктор Степаныч, хоть чесноком заедали.
Нарядную потряс хохот.
Моев, поблескивая глазками из-под опухших век, принужденно в меру отсмеялся, стараясь своим участием отвести от себя смех на Василия Андреича.
— Ну и старики пошли… Юмористы. Итак!.. — он резко вскинул от стула свое тесто-тело: рука картинно протянута. — Вперед! Жмите! Кряжев — минутку.
Рабочие, уходя, возмущались.
— «Вперед!», а в забое лесу — ни палки. Какой день без конвейерных цепей. У него одно пиво на уме…
Моев подождал, когда закрылась дверь, затряс подушками щек:
— Ты почему меня перед рабочими дискредитируешь?!
Василий Андреич глядел в лицо Моева.
— Боитесь, что ли?
— Кого? Тебя? Хо-хох… — Будто гнилую пробку изо рта выбил. — Я не позволю, чтоб надо мной всякая!..
— Над кем же вы смеялись?
Моев на секунду растерялся, скрыл глаза за опухолью век, заговорил злобно:
— Не пойму я тебя. Деньги, которые можно получать, сидя на завалинке, пропадают, а ты старый горб гнешь. Я помогу тебе на завалинку сесть! Не я буду Моев…
— Ладно, делу — время, потехе — час.
Василий Андреич вышел и только тогда понял, в какой глупый разговор он был втянут. «Не пашут, не сеют, а они вот родятся, — думал он, надевая спецовку. — Должно быть, кроме слив, еще кое-что корчевать нужно».
Припоясывая на ходу светильник, он заспешил к стволу.
Рукоятчик Михаил Сухов рад встрече с другом.
— Опаздываешь.
— Да с начальником процеловался…
— С Моевым?
— Ага.
— Я его вчера в клеть не пустил — пьяный был.
— Ты, Миша, приди завтра на шахту до смены. Надо ошкурить мужика да в створ поставить.
Морщины на лице Сухова сбежались.
— Отставили мы свое, Вася.
— Миша, ты что?! — Василий Андреич пытался заглянуть в лицо Сухова. — Смеяться разучился? Нет. А коль нет, то и хорошо. Старики мы — дубы, да? Режь — кровь не потечет? Эх ты…
— Ладно, приду.
— Да не в этом дело. Я к тому: тело живое — душа умерла. А тогда зачем жить? Тогда лучше в ствол головой.
— Будет тебе меня хоронить! Что-то ты сегодня вытоньшился? — улыбнулся Сухов. — Уж и жилы не даст ослабить. Иди в клеть, крыса подземная.
— Завидуешь?
— Ага, — признался Сухов, закрывая клеть. — Не радикулит бы, так…
— Ладно, сигналь. Припугнул ты меня нынче. Смотри — растребушу и на копер закину!
Клеть вздрогнула и резко пошла вниз.
— Смотри погоду!.. Чтоб дождя не было-о! — услышал Сухов уже из глубины.
Клеть с глухим грохотом падала вниз, а Василию Андреичу казалось, что постепенно засыпает его породой. Сперва ноги, а потом все выше порода обжимала его пояс и грудь. Сердце вроде уже толкалось не в груди, а в тесноте холодных глыб. И будто в сон поклонило Василия Андреича, и ему стало страшно.
Стволовой клацнул замком, открыл клеть. Василий Андреич изо всех сил сдвинул ноги с места. Шаг, другой, еще, еще… «Скорей в забой, — торопил он себя, — скорей в забой, скорей…»
Жадюга
Зарплату выдавал слесарь Карелов. Работу эту он делал трудно: пальцы не гнулись; Карелов сбивался в счете, потел.
— Фу, черт, легче железяки в шахте таскать.
— Это кому как! — гыгыкнул Чуев, мужик дураковатый и шумливый, и подмигнул Загребину, а потом уставился смеющимися глупыми глазами на Серегу Резникова. Загребин сделал вид, будто его не касается подковырка Чуева, а Серега равнодушно подумал: «Каждой деревне дурак полагается, и нам бог дал».
Серега занял очередь за Загребиным и сел на подлокотник старого, но крепкого кресла. На таком кресле еще сидеть бы да сидеть, конечно, если подновить драпировку, но кресла поменяло все руководство шахты — Серега видел старые в быткомбинатовских закутках, и даже в подземную подстанцию кто-то одно приволок. Серега сверился в магазине, и оказалось, что лакированные на поролоне стоят шестьдесят восемь рублей. Прикинул и выходило: полгода он или такой же, как он, гаврик работал на все эти кресла. Сходил после к председателю шахткома, высказался.
— Дух времени, — сказал председатель. — Эстетика.
Сам тоже на новом кресле сидит.
— Дух-то, может, и дух. А он счас, дух-то, тоже кой на что денежку требует. Вон он, бомбит, — Серега показал куда-то в потолок черным от постоянной работы с металлом пальцем.
Председатель помолчал, будто прислушивался: где это «бомбит».
— Чего ж теперь, лавки сколачивать для кабинетов?! — рассердился он.
— Ишь ты, «лавки». — И Серега не выдержал: — Ну и не облез бы, коль на старом-то посидел. А за семьдесят целковых рудстойки можно купить иль пять комплектов спецовки. Инструменту слесарного опять же не хватает.
— Демагог, — нехорошо смеялся председатель, — демагог…
«Был мужик как мужик, пока в забое работал, — думал Серега. — Выдвинули в верха, и уже — «естетика». Постой, Серега тоже щи не лаптем хлебает — пять газет выписывает.
— Негуманно все это, — сказал со вздохом.
— Что — негуманно? — заинтересовался председатель.
— Да с креслами… Это…
— У тебя всё?
— Всё.
— Ну и иди отдыхай. Ты с ночной? Вот и иди.
Вот какая неприятность была у Сереги со старыми креслами. Они и сейчас бередят его душу: живые деньги гибнут.
Очередь почти не движется — Карелов не Загребин: у того, бывало, очередные только отскакивали. Глазом не моргнешь, а он уж и марочку тридцатикопеечную «ДСО «Труд» тебе всучит, и за «Красный Крест» высчитает и десять-пятнадцать копеек сдачи укатит в свой карман.
Загребин — это затихающая болезнь участка, бывший штатный общественник, что ли, хоть по штату числится слесарем. В общем, до того впился в тело участка, что насилу вытянули.
