Апелляционный суд в середине августа утвердил приговор окружного суда. Да и что можно было добавить еще, какие обстоятельства могли изменить взгляд людей на вещи? Разве это было что-то достойное снисхождения? Исключительная жестокость, бесчеловечность, ноль морали, никакого раскаяния. Опасный лютый зверь, выродок и палач.
Уважаемый пан Мацыевский выехал в очередную дорогу, прости ему господи парочку более мелких грехов за одну эту поездку.
Я не присутствовал на апелляционном суде, не был свидетелем исполнения приговора. Был за границей и остался там еще на год, потому что 1 сентября началась война.
Поляки будто бы напали на радиостанцию Гляйвиц.
– И все же, когда и как это произошло?
– Говорю, Мацыевский выехал. И хорошо, что покончил хотя бы с одним подонком перед тем, как Польше как никогда понадобились настоящие люди.
* * *
…Они все же были людьми слова, мои спутники. Сказано – сделано. Явился в назначенное время к костелу и монастырю бернардинов – условие осталось в силе. Точен – значит, подбросим из Кладно почти до Ольшан. Даже Хилинский был в наличии, хотел послушать по дороге о моем разговоре с бывшим прокуратором, потом вернуться в Кладно, а назавтра приехать вновь, уже автобусом.
В ту минуту, когда я влез в наш «козел», они как раз заканчивали какой-то спор.
– Бросаетесь вы разными терминами, что дали людям, – резко сказал Хилинский. – А по-моему, самое безобразное в каждой профессии, особенно, если ты наделен властью, – принуждать людей кротко, смиренно и покорно, без скандала терпеть несправедливость. Я это видел… В разных краях.
– Пережитки, – буркнул Клепча.
– Ну, конечно, – сказал Щука. – Спутал божий дар с яичницей. Видит пережитки капитализма во всем, что ему не по душе. А он того капитализма и не нюхал. А что, скажем, дед такого-то товарища был… ну… губернским казначеем, так давай обвиним в этой нашей истории внука первого попавшегося заведующего ОблФО. Так вот, твой «подозрительный» – хороший человек, он на своем месте – какого тебе еще рожна? И запомни, впредь себе таких штучек не позволяй. Невиновен – отпусти. Не бойся, самолет он не захватит. У него автомата нет. И другой родины тоже.
– Абстрактный гуманизм!
Странные чувства вызывал во мне этот человек.
– Абстрактный гуманизм, – снова вмешался Хилинский, – это если бы я подлеца, который собрата своего в пятьдесят лет инфарктом доконал, – и не одного, – по головке гладил. Смотри, Клепча, все это не кончится добром. Не теперь, так в четверг… Лучше, Антось, расскажи, что там было.
Я рассказывал обо всем подробно, и потому когда закончил, мы были уже на подъезде к клубу в Ольшанке, сегодня закрытому на замок.
– Н-да, история. Как говорят, страшнее страшной выдумки, – сказал Щука. – Так это клуб?
– Ага.
– Пройдем до места, где на тебя напали.
Спустя пару минут все рассыпались по лощине, а я показывал им, что и как тут было.
– Молодец, – сказал вдруг Щука.
– А мне как раз это и подозрительно, – говорил, как будто резал, непреклонный Клепча. – Четверо не одолели одного. И завещание в вашу пользу. И эта записка. Кто знает, насколько безошибочна графическая экспертиза. – Он говорил довольно язвительно, но так учтиво, что, казалось, вот-вот начнет шаркать ножкой.
– Перестаньте быть таким нудно-учтивым, – сказал полковник негромко и сухо. Он, видимо, не стеснялся меня и был в состоянии тихого бешенства. – Здесь вам не Несвижский дворец, а группа милиционеров. Радзивиллам было плевать на условности. Им доказывать свою родовитость было незачем. А вы корчите из себя черт знает что.
Я простился с ними по дороге в деревню. Они пошли к машине, тихо беседуя между собой. И, наверное, молчали бы, если бы знали, какой у меня слух.
– И вообще, Клепча, – сказал Щука. – Ты знаешь, каких милиционеров в Польше «глинами» обзывают?
– Нет.
– На тебя похожих.
Обиженный Клепча ускорил шаг, пошел впереди.
– Так что, переведут его? – спросил Хилинский.
– Я его уволил бы, – негромко сказал Щука.
– Да-а, – неожиданно вмешался шофер. – Большая потеря. Такой хлопец – это ж украшение милиции.
Остальные промолчали.
…Машина тронулась с места и вскоре исчезла за поворотом дороги.
Я шел к себе, и меня трясло.
Все эти дни я был на грани нервного истощения.
Глава V,
в которой я почти складываю лапки, подвожу итоги поражения, но
своевременно вспоминаю про некую
оптимистическую лягушку
Не подумайте, что все эти дни я только и занимался поездками домой, в Кладно, туда, сюда, что я увлекался исключительно анализом человеческих характеров и отношений (хотя это и отнимало определенное время), самоанализом, самокопанием и другими малопочтенными «само»…
Основное – это были все же поиски в третьей башне. И одному богу известно, сколько корзин мусора мы выволокли оттуда через пролом, сколько вынесли битого камня и всего прочего. Я заработал такие мозоли на ладонях, каких не было с юности. Два Ивановича тоже трудились самозабвенно, причем без всяких вознаграждений, кроме редких и (взаимных) угощений. И еще я отвоевал у археологов шестерых учеников старших классов (были, слава богу, каникулы), за что меня проклинали даже девушки, не говоря про Генку Седуна. Но и они сами иногда приходили помочь.
Земли за три с половиной столетия с гаком наросло достаточно. Замок, как и каждое старое строение, «рос в землю», но со дня на день мы должны были уже добраться до «материка».
Ну, что еще? Перестали появляться «дама с монахом». Во всяком случае, как бы поздно я ни возвращался в свою сторожку, мне ни разу не довелось их видеть. Но я ни на шаг не продвинулся вперед. Точнее говоря, я продвинулся и даже узнал много нового, только не знал, что из этого нового действительно важное и приближает меня к цели и разгадке, а что нет. А между тем время шло, и молодик отметил конец мая, и вот должен был прийти и принести новое полнолуние июнь.
Одно было плохо: ночные кошмары начали повторяться с завидным постоянством, все чаще и чаще. И особенно сильный и явственный посетил меня в ночь моего возвращения из Кладно. Наверное, беседа с бывшим прокуратором, спор с Клепчей, неудачи последних дней взволновали меня так сильно, что мой организм в самом деле истощился и я балансировал на краю. По-видимому, я и в самом деле был готов занять почетное место в «загородном доме» Лыгановского или просто сорваться в бездну.
Дед Мультан, наверное, был в ночном обходе. Я выпил стакан холодного чая, выкурил перед сном сигарету и завалился спать. И почти сразу забылся в странном сне: не понять, во сне все это происходит или наяву.
…У портретов и икон на стене и на полу вдруг ожили глаза и начали с каким-то недоумением посматривать по сторонам, вертеться, таращиться на меня. И губы у них кривились все сильнее.
Я, как и они, почувствовал бесшумное приближение чего-то недоброго.
Еще издали в дверном проеме неожиданно и тихо открывшейся двери я увидел, как кто-то неуловимой тенью, без единого шороха, приближается к сторожке.
Ближе, ближе. И вдруг портреты все скосили глаза в сторону двери. В их глазах был нечеловеческий ужас.
Нечто, которое приближалось, материализовалось на пороге и ступило в комнату. Это нечто имело вообще-то человеческое подобие. Только шеи не было. Затылок полого переходил в аппрофигиальные концы ключиц, в плечи. И глаз не было, и рта. Просто на этих местах были небольшие углубления. Потому что существо от затылка до стоп было покрыто белой и толстой, как лишайник, длиной сантиметров в семь шерстью.
Существо приближалось в неподвижном воздухе, и портреты переводили полные страха глаза с него на меня.
…И тут я словно разорвал невидимые цепи на руках и ногах, вскочил, прыгнул и, каким-то чудом миновав его, бросился в дверь. Ноги не хотели бежать, и тогда я начал делать прыжки. Так, как это всегда бывает во сне, когда нет сил убежать от погони.
…Конь передо мною. Я взвился на него, не опершись ни ногой на стремя, ни руками на загривок.
Чудо произошло, что ли? Но уже не было замка, костела, плебании. Была та поляна, на которой вынужден был отпустить нас Витовт Ольшанский, и Сташка, да нет, Ганна, рядом, и запутывание следов, подсознательное предчувствие нами чего-то недоброго.
Такое больное, такое тревожное предчувствие какой-то неминуемой, неотвратимой, неясной беды.
Кони бешено мчат. Убиться насмерть, но не свернуть. Вот-вот уже будет река, и челны, и путь к Неману, а там – к свободе.
Вот и челны. Однако их что-то слишком много.
Не те челны.
И, отгораживая нас от челнов, от серебряной чешуи на воде, вытянулся ровной линией конный аршак. Второй конный аршак.
Посланный по воде пересечь нам путь. Сразу посланный по воде, без блуждания в чащобе и запутывания следов.
