— А по-моему, гадкая. И что все с ума сходят по Достоевскому, не понимаю.
— Ну, — начал Гарп, — персонажи его так сложны, и психологически и эмоционально, ситуации, в которые они попадают, столь неоднозначны…
— Не знаю, но женщина у него просто вещь. Какие-то они у него все бесплотные. Не люди, а идеи, о которых мужчины любят говорить и с которыми играют, как с куклами.
С этими словами она швырнула книгу в окно; ударившись о грудь Гарпа, книжка шлепнулась на обочину. Миссис Ральф, сжав кулаки, опустила руки на колени и уставилась на пятно от соуса, которое украшало ее лобок, скрытый под юбкой, подобно мишени.
— Нарочно целились? — добавила она, продолжая глядеть на пятно.
— Очень, очень жаль, — снова сказал Гарп. — Оно может не отстираться.
— В этой жизни никакие пятна не отстирываются! — воскликнула миссис Ральф и при этом по-идиотски расхохоталась, отчего Гарп перепугался до смерти. Он промолчал, и она сказала, глядя на него: — Держу пари, вы сейчас думаете: этой надо только одно, чтоб ее кто-нибудь как следует трахнул.
Честно говоря, Гарп редко думал такое о людях, но после слов миссис Ральф ему вдруг пришло в голову: а ведь, пожалуй, в ее случае это простое средство подействует.
— Держу пари, вы уверены, что я вам это позволю, — сказала она, впившись в него блестящим взглядом. Гарп действительно был в этом уверен.
— Думаю, что не позволите.
— Нет, вы думаете, что позволю, — повторила миссис Ральф. — Да еще с радостью.
— Я так не думаю, — Гарп опустил голову.
— Ну, вам-то я, может, и позволила бы, — улыбнулась она кривой улыбкой. — Чтобы сбить с вас спесь.
— Вы меня очень мало знаете, чтобы так говорить, — возразил Гарп.
— Я знаю, что вы гордец, — продолжала свое миссис Ральф. — Считаете себя выше всех.
«Верно, — подумал Гарп, — считаю себя выше других. Потому из меня и не получится консультант по вопросам семьи и брака». Сомнений у него больше в этом не было.
— Пожалуйста, ездите осторожнее, — сказал он, отступая от машины. — И если понадобится моя помощь, звоните.
— Даже если понадобится хороший любовник? — ядовито спросила миссис Ральф.
— При чем здесь это?
— А зачем, собственно, вы меня остановили?
— Мне показалось, что вы превысили скорость.
— Старый пердун, вот вы кто! — фыркнула миссис Ральф.
— А вы… безалаберная дура, — разозлился Гарп.
Миссис Ральф вскрикнула, как будто ее ударили.
— Простите, мне очень, очень жаль (опять эта чертова фраза), но я вынужден пойти и увести от вас Данкена.
— Пожалуйста, не надо! — взмолилась она. — Я буду за ними весь вечер ухаживать. Я очень люблю детей. С ним ничего не случится. Я буду ухаживать за ним, как за родным сыном. (Ее слова не очень-то успокоили Гарпа, скорее наоборот.) Поверьте, не такая уж я дура, особенно с детьми. — И она улыбнулась ему будоражащей, привлекательной улыбкой.
— Мне очень жаль, — снова сказал Гарп. (Заладил, как священник «аллилуйю».)
— И мне, — ответила миссис Ральф.
И как будто между ними все уже сладилось, включила газ, проехала стоп-сигнал и миновала перекресток, не взглянув ни вправо, ни влево. Она медленно ехала почти посередине дороги. И Гарп помахал ей вслед длинной деревянной ложкой. Потом поднял повесть Достоевского и зашагал домой.
10. Пес на улице, ребенок в небе
— Как хочешь, но надо обязательно забрать Данкена из дома этой сумасшедшей, — объявил Гарп.
— Иди и забирай, — ответила Хелен. — Раз ты за него боишься…
— Ты бы посмотрела только, как она водит машину!
— Ну, Данкен ведь не собирается разъезжать с ней по улицам.
— А вдруг ей придет в голову повезти их в пиццерию? Уверен, что она не умеет готовить.
Хелен между тем не отрывала глаз от «Вечного мужа».
— Странно, что женщина дает книгу с таким названием женатому мужчине.
— Она мне ее не дала, а швырнула.
— Прекрасная книга, — заметила Хелен.
— А она говорит, отвратительная. Ругает Достоевского, что он несправедлив к женщинам.
— Но, по-моему, ничего такого там нет, — удивилась Хелен.
— Конечно нет! Я же тебе говорю, она идиотка! Моя мать была бы от нее в полном восторге.
— Бедная Дженни! Не нападай на нее!
— Ешь пасту, — обратился Гарп к сыну.
— Засунь ее себе в хрюсло, — ответил Уолт.
— Как это невежливо! К твоему сведению, хрюсла у меня нет.
— Есть, — просопел Уолт.
— Он не знает, что такое хрюсло, — заметила Хелен. — Честно говоря, и я тоже.
— В пять лет, — изрек Гарп, — так говорить со взрослыми неприлично.
— Наверняка научился этому слову у Данкена, — сказала Хелен.
— А Данкен у Ральфа, — подхватил Гарп. — А Ральф — от своей чертовой мамочки.
— Ты бы лучше сам не выражался, — сказала Хелен. — Уолт вполне мог услышать это «хрюсло» из твоих уст.
— Никогда! — воскликнул Гарп. — Я тоже не знаю, что это слово значит.
— Зато знаешь другие, ничуть не лучше.
— Ешь пасту, Уолт! — снова потребовал Гарп.
— Успокойся, пожалуйста, — тихо произнесла Хелен.
Гарп воспринимал нетронутое блюдо как личное оскорбление.
— Успокоиться! А если ребенок ничего не ест?
Ужин вершился в полном молчании. Хелен знала, муж придумывает очередную историю, которую расскажет Уолту после ужина. Волнуясь о детях, он сочинял им всякие истории, точно верил, что процесс творчества, рождавший хорошую сказку, надежно защитит их от всех опасностей. С детьми Гарп был добр, щедр и предан им, как бывают преданы только животные, словом, второго такого отца поискать; он понимал и Данкена и Уолта, как никто. И при всем том, думала Хелен, он не замечает, как его вечная тревога за детей передается им и в них развивается внутренняя скованность, мешающая взрослеть. Да, он обращался с детьми, как с большими, но так опекал, что у них не складывались взрослые черты характера. Он забывал, что Уолту пять лет, а Данкену уже десять, для него они оставались несмышлеными трехлетками.
Хелен тоже села слушать новую историю Гарпа, слушала она по обыкновению с вниманием и интересом. В обычной его манере история начиналась как настоящая детская сказка, а заканчивалась как рассказ, сочиненный Гарпом для самого Гарпа. Кое-кто думает, что писательским детям читают больше книг, чем всем другим. Гарп же предпочитал рассказывать сыновьям истории собственного сочинения.
— Жил-был пес, — начал он.
— Какой породы? — перебил Уолт.
— Немецкая овчарка, — уточнил Гарп.
— Как его звали?
— Никак. И жил он в одном немецком городе после войны.
— Какой войны? — спросил Уолт.
— Второй мировой.
— Ну да, конечно, — согласился Уолт.
— Пес участвовал в войне. Это был сторожевой пес, свирепый и умный.
— Значит, он был очень плохой, — заметил Уолт.
— Вовсе нет. Не плохой и не добрый. Хотя случались минуты, когда он был и тем и другим. Пес был просто послушный, что хозяин ему прикажет, то он и сделает. Словом, хорошо обученный пес.
— А откуда он знал, кто его хозяин?
— Понятия не имею, — признался Гарп. — После войны у него стал другой хозяин. А у хозяина было в городе кафе, люди приходили к нему выпить кофе, чай и другие напитки, почитать газеты. На ночь хозяин оставлял гореть одну лампочку, идешь мимо и видишь за окном вытертые столики, а на них перевернутые стулья. Пол чисто выметен, и ходит по комнате туда-сюда большая немецкая овчарка. Как лев в клетке зоопарка. Прохожий иногда подойдет к окну и стукнет, собака только глянет на него, но не зарычит. Просто смотрит. Стоишь, стоишь и становится страшно, вдруг пес выскочит в окно и бросится на тебя. Но этого никогда не случалось. Пес ни на кого не бросался, да ведь никто никогда и не пытался залезть в кафе. Одного вида этого пса было достаточно. Вот почему он ни на кого не бросался.
— У пса был очень страшный вид. Он был плохой.
— Представил себе эту картинку? Пойдем дальше. Каждую ночь собаку запирали в помещении, а днем держали на цепи в проулке рядом с кафе. Цепь была длинная и прикреплялась к передней оси старого армейского грузовика, который однажды загнали в этот проулок да так там и оставили. Навсегда. Колес у грузовика не было.
— Знаешь, — продолжал Гарп, — есть такие бетонные блоки. Так вот, оси грузовика стояли на бетонных блоках, чтобы машину нельзя было ни на дюйм сдвинуть с места. Овчарка могла заползать под грузовик и прятаться там от солнца и дождя. Цепь была ровно такой длины, чтобы овчарка могла подойти к краю тротуара и смотреть на пешеходов и машины, ехавшие по мостовой. Идешь, бывало, мимо и видишь, собачий нос торчит из проулка. Дальше на тротуар пса не пускала цепь. Протянешь руку, он обнюхает ее, но не тронет. В отличие от других собак, он не любил, чтобы его гладили. Если кто осмелится погладить его, он опустит голову, отойдет в свой проулок, да так глянет оттуда, что забудешь, как его гладить. И никогда не лизал ничьих рук.
