Во второй половине 1920-х годов появились две работы о «Медном Всаднике», авторы которых отличались своими методами, но приходили к одинаковым выводам: статья Д. Д. Благого «Миф Пушкина о декабристах. Социологическая интерпретация „Медного Всадника“»557 и исследование Андрея Белого «Ритм как диалектика и „Медный Всадник“» (М., 1929).
Д. Д. Благой, основываясь на действительно многочисленных высказываниях Пушкина, определял его «классовое самосознание» как самосознание представителя деклассированного дворянства, потомка некогда знатного рода, униженного петровскими реформами и утратившего свое былое положение после Петра. Борьба между этим деклассированным дворянством и самодержавием, опирающимся на новую послепетровскую знать, составляет основное содержание новой русской истории, включая восстание декабристов, которое, по очень произвольному толкованию Д. Д. Благого, является бунтом деклассированного дворянства против самодержавия за свои попранные права. К таким деклассированным дворянам принадлежит и герой «Медного Всадника», Евгений (с чем нельзя не согласиться), но отсюда автор делает вывод, что столкновение Евгения с Медным Всадником, его вызов и поражение представляет собою «мифологизированное» изображение восстания 14 декабря. Обширный материал, подобранный автором, представляется на первый взгляд очень убедительным, однако обилие натяжек, произвольных сопоставлений и субъективных толкований лишает его построение объективно-научного значения.558
Что касается книги Андрея Белого, то в ней анализ «Медного Всадника» основан на математическом «счислении» «уровней» отдельных стихов и целых отрывков, из соотношений которых, выраженных кривыми, делаются неожиданные и якобы научные выводы о скрытом в стихах поэмы изображении восстания 14 декабря. Скрытый политический смысл ищется в каждом стихе, почти в каждом слове поэмы. Так, например, там, где Пушкин говорит о «покойном царе» Александре — речь идет не о нем, а о Николае I; «медные всадники» — это кавалерия, собранная Николаем для подавления восстания, и т. д. Псевдонаучная интерпретация А. Белого, которую он сам считал, по-видимому, новым словом в литературоведении, в изучении русского стиха вообще и «Медного Всадника» в частности, не была принята и не оказала никакого влияния на изучение пушкинской поэмы.
Тридцатые и сороковые годы нашего века, связанные с осуществлением «большого» академического издания сочинений Пушкина (1935-1949), принесли очень существенные достижения в изучении истории текста и создания «Медного Всадника», а также предшествующего ему и связанного с ним неоконченного «Езерского». В ходе подготовки издания были впервые обследованы, прочтены и изданы по принятой для всего издания системе все рукописи обеих поэм, от черновых набросков до последних беловых текстов, что дало твердые основания для их научного изучения и интерпретирования (впрочем, за истекшие 30 лет со времени издания рукописных фондов тексты «Медного Всадника» сравнительно очень мало служили материалом для исследований; исключением являются только работы С. М. Бонди и О. С. Соловьевой). В 1948 г. вышел в свет V том «большого» академического издания, где впервые был установлен дефинитивный текст «Медного Всадника», выражающий подлинную «последнюю авторскую волю»; это стало возможным благодаря находке в Библиотеке им. В. И. Ленина листка со вставкой переработанного Пушкиным текста «мечтаний» Евгения (стихи 143-155), взамен вычеркнутого в писарской копии и опускавшегося всеми издателями отрывка.559
В 1939 г., как уже говорилось, после многолетней и очень трудоемкой подготовки вышло в свет замечательное фототипическое издание первой черновой рукописи «Медного Всадника» и набросков «Езерского» (ПД 845, бывш. ЛБ 2374), с транскрипциями и статьями С. М. Бонди.560 В связи с этим изданием нужно назвать и позднейшую превосходную работу О. С. Соловьевой, опубликованную в 1960 г.561
В те же годы — с середины 30-х — в работах о «Медном Всаднике» наметился отход от вульгарно-социологического метода, господствовавшего в литературоведении в предшествующий период, и стало углубляться изучение конкретных вопросов творческой истории, идейно-художественной системы, языка и стиля поэмы. Многие новые исследования были связаны со столетней годовщиной гибели поэта — 10 февраля 1937 г. Здесь нужно назвать такие работы, как раздел о «Медном Всаднике» в биографии Пушкина, написанной Н. Л. Бродским,562 где поэма рассматривается на широком фоне общественно-политического состояния России 1830-х годов, на основе анализа взглядов Пушкина, Мицкевича и других деятелей на Петра I. Несмотря на некоторые неточности и спорные положения (например, Евгений показан как представитель «трудовой разночинной массы», в котором «злоба закипала против знатных собственников»), многие высказывания Н. Л. Бродского справедливы и ценны (например, утверждение, что Пушкин в своей поэме признал в «диалектике социальной действительности наряду с исторической закономерностью существующего и право на его отрицание»).563
На иных позициях стоит автор другой биографии Пушкина, вышедшей в 1939 г., — Л. П. Гроссман,564 по мнению которого Пушкин «строит исторический образ (Петра I, — Н. И.) не на раскрытии противоречий, а лишь на могучей творческой энергии петровского характера. В поэме о Петре „самовластный помещик“ решительно преодолен носителем государственной мудрости, творящим для будущего». С другой стороны, в лице Евгения, другого героя поэмы, «поэт осуждает все одиночные, не связанные с народом и, значит, безнадежные политические выступления». «Слабосильному мятежнику, кончившему безумием, противостоит государственный зодчий, полный великих дум». И далее следует общее заключение: «Беспримерное величие поэмы в ее огромном замысле — изобразить революцию (т. е. деятельность Петра I, — Н. И.) как строительство государства».565
С таким односторонним пониманием, конечно, нельзя согласиться. Пушкинский юбилей 1949 г., в связи со 150-летием со дня рождения поэта, и последовавшие за ним пушкинские конференции внесли новое оживление в пушкиноведение, которое продолжалось и в 50-х и 60-х годах. Это оживление отразилось и на изучении «Медного Всадника».
В 50-х годах вышло несколько книг-монографий о Пушкине, где более или менее значительное место уделялось этой поэме. Таковы книги Д. Д. Благого «Мастерство Пушкина» (М., 1955) и A. Л. Слонимского под тем же названием (М., 1955; изд. 2-е — 1963), полезный «Семинарий» по Пушкину, составленный Б. С. Мейлахом и Н. С. Горницкой (Л., 1959; о «Медном Всаднике» — с. 162-165). Интересные наблюдения над поэмой содержатся в книге Г. А. Гуковского «Пушкин и проблемы реалистического стиля» (М., 1957, с. 394-413). Субъективностью и своеобразием суждений привлекли к себе внимание статьи П. А. Мезенцева «Поэма Пушкина „Медный Всадник“» (Русская литература, 1958, № 2, с. 57-68) и М. Харлана «О „Медком Всаднике“ Пушкина» (Вопросы литературы, 1961, № 7, с. 81-101). Ответом на обе эти статьи явилось выступление А. М. Гуревича «К спорам о „Медном Всаднике“» (Научные доклады высшей школы. Филологические науки, 1963, № 1 (21), с. 135-139).
В последние годы наиболее крупным трудом, посвященным «Медному Всаднику», явилась глава о нем в книге Г. П. Макогоненко «Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1830-1833)» (Л., 1974, с. 314-372). Эта глава — несомненно одна из лучших работ о поэме в современном пушкиноведении (не говорим о текстологических трудах С. М. Бонди и О. С. Соловьевой). С особым вниманием, объективно и доказательно рассмотрены здесь вопросы о замысле, композиции и сюжете поэмы, об этапах ее изучения, о сущности восстания Евгения против памятника Петра, о гуманизме Пушкина как основе его мировоззрения, наконец, об отношениях Пушкина и Мицкевича, отразившихся в их произведениях.
Поэма Пушкина «Медный Всадник» представляет собою произведение, не имеющее себе равных не только в его творчестве, но и во всей русской поэзии за полтора века ее истории, по художественному совершенству, глубине проблематики, своеобразию замысла и построения. Своеобразие замысла поэмы заключается в сочетании внешней простоты сюжета с глубиной ее историко-философской проблематики. Сюжет основан на судьбе одного из петербургских мелких чиновников, «ничтожного героя», жизнь которого разрушена трагическим событием в истории города — наводнением 1824 г.; отсюда и подзаголовок поэмы — «Петербургская повесть». Что касается историко-философской проблематики, то она определяется образом Петра Первого. Во Вступлении к поэме это живой образ великого исторического деятеля, создателя обновленной России и строителя ее новой столицы, который, стоя «на берегу пустынных волн», глядит вдаль — не только в широкое пространство Невы и ее берегов, но и в даль будущих веков. Вторично, уже через сто лет, Петр является в образе Фальконетова монумента, притом в двух «ликах», двух ипостасях: во время наводнения — как гений-покровитель города, стоящий
