Строение напоминало церковь, но только издалека. Чем ближе Лисоух подходил, тем более чётко вырисовывались контуры сооружения, и, когда он приблизился совсем, понял, что перед ним стоит огромный космический корабль.
В то же время корабль напоминал и церковь. Центральная часть корабля, метров двадцати в диаметре, венчалась куполообразным наконечником с лунками иллюминаторов, по бокам присоединялись четыре турбины, искусно украшенные орнаментом. И даже с такой близи корабль очень напоминал религиозный храм. Лисоух остановился и натянул на себя не до конца просохшую одежду.
Лисоух направился к входному отверстию корабля, которое было открыто. Из открытого люка доносилось слабое свечение, Лисоух перекрестился и шагнул внутрь…
Фома проснулся он внезапного всплеска электрической гитары, вырвавшегося из телевизора, предусмотрительно установленного на таймер. Будильника у Фомы не было, и его функцию исполнял китайский цветной телевизор, выигранный Фомой в лотерею. Моментально разлепив глаза, Фома судорожно отыскал пульт дистанционного управления и значительно убавил звук. От столь резких действий голова его разболелась, и он раненым солдатом упал в подушку, закатив глаза.
Всю ночь Фома пил водку. Уснул он только под утро, когда стало светло и когда вся водка закончилась. Пил он не один, а в компании своего друга Матвея. И выпито двумя приятелями было, надо признаться, немало. Вероятно, вследствие этого голова Фомы раскалывалась, будто изнутри по ней стучали кувалдой затонувшие подводники. Он сглотнул сухую пену слюны и простонал:
— Матвей…
Но Матвея в квартире не было: вчера он, обидевшись на жадного до спиртного приятеля, который при каждом удобном моменте подливал себе сорокаградусный нектар, ушёл, шатаясь и матерясь, домой. Домой, правда, не попал, а был захвачен милицейским патрулём при попытке разбить витрину ларька возле станции метро «Тушинская».
— Матвей! — снова позвал Фома и закашлялся от сухости. Он сполз с кровати и на четвереньках пополз на кухню. С трудом открыв дверцу холодильника, Фома нашарил в его прохладном, как горная вершина, нутре, открытый пакет молока. Жадно присосавшись, Фома испил содержимое пакета с такой жадностью, что из уголков губ потекло, как у младенца. Отрыгнув, Фома понял, что молоко прокисло. От этого в животе тут же произошло подозрительное бурление, живот скрутило непреодолимым позывом, и Фома метнулся, насколько возможно в его состоянии, в уборную, где, еле успев стащить трусы, украшенные синими ромашками, мгновенно заполнил керамический унитаз отходами своей никчёмной жизнедеятельности.
— Как же мне плохо! — пожаловался Фома маленькому паучку, свисающему с потолка уборной. Паук ничего не ответил, а быстро начал подниматься по паутине вверх. Он напоминал маленького бойца отряда специального реагирования, которого утаскивает за собой на тросе вертолёт. Фома грустно посмотрел вслед удаляющемуся насекомому, спустил воду и покинул туалетную комнату, такую маленькую, будто она существовала не в панельном доме, а в крошечном самолёте.
Голова болела, не прекращаясь, и Фома решил поправить положение старинным испытанным средством. Он оделся и отправился в магазин за пивом. Продавщица, с губами пухлыми как мешки под глазами Фомы, улыбнулась кривонарисованным помадой ртом, когда Фома поставил перед ней полуторалитровую пластиковую бутылку пива «Хмiльное», и дребезжащим, как сельский автобус, голосом, поздоровалась.
— Что, Фома Ильич, праздник у вас?
— Отнюдь! — ответил Фома, у которого рот был заполнен слюной, появившейся в предвкушении скорого вскрытия спасительной бутыли.
— Видно, хорошо вчера посидели? — не отставала продавщица, находящаяся в вечном поиске спутника жизни. Фома, сам не зная того, давно был вписан в число возможных кандидатов на эту роль, и находился под пристальным наблюдением продавщицы Зинаиды.
— Я, Зинаида Петровна, с другом имел беседу продолжительную, — многозначительно ответил он, расплачиваясь, — давно, знаете ли, не виделись.
Тут Фома говорил явную неправду: с Матвеем он виделся очень часто, и преимущественно с одной и той же целью. Они совместно возлияли. Матвей, как и Фома, был подвержен тяге к зелёному змию. Но это было не единственным объединяющим их интересом. Фома, равно как и Матвей, являли из себя людей творческих, и считали себя последними лучами заходящего солнца русской интеллигенции. Фома писал стихи для литературного альманаха «Соцветие души», а Матвей трудился в мелком издательстве, занимая колонку музыкального критика. Они вели интеллектуальные беседы. И, конечно же, при этом возлияли.
Можно сказать, что поэзия и послужила пусковым механизмом любви продавщицы Зинаиды к не столь уж привлекательной личности Фомы. Однажды Фома, пребывая в растрёпанных алкогольным угаром чувствах, ворвался в магазин средь ночи, с естественным желанием приобрести дополнительно ко всему выпитому за трое суток две бутылки коньяка, и, встретив глаза Зинаиды своими мутными зрачками, увидел в них красоту, которой почему-то раньше никогда не замечал. Он, испытав прилив вдохновенья, стал читать ей свои стихи. Продавщица никак не ожидала от плюгавого, каким ей всегда виделся Фома, рядового покупателя таких внезапных перемен, тут же изменила о нём своё мнение, и в её безразмерной груди воспылал огонь страсти.
Фома, слегка пошатываясь и несколько заплетаясь языком, прочёл Зинаиде своё лучшее и самое откровенное о любви:
Любимой розы подарил яИ в предрассветной тишинеОна слова шептала мнеИ птаха страсти воспарилаКак рыцарь въехал на конеЯ к ней в убранные палатыИ расстегнув её халатыПриник губами к груди сочнойБезумством пьяные средь ночиЛюбви мы отдались сполнаВ окно светила нам луна!
Услышав это, Зинаида поняла, что перед ней стоит гений, хоть и пьяный, но всё же стоит, глаза её заблестели и Фома, увидев этот блеск, опьянел ещё сильнее, и выдал незавершённое своё творение
Я вас любил, мечтой сгорая пылкойОт чар прекрасных пал…
На этом, собственно, и кончалось стихотворение, потому что дальше мысль Фомы упорно сталкивалась с одной и той же рифмой, которая никак не вязалась с высокой нотой чувств, должной передать всю глубину души автора. Как ни старался Фома, всё приходило к одному и тому же, к рифме «бутылкой», хотя что-то было в этом притягательное и трагическое:
От чар прекрасных пал бутылкой…
Фома не решался оставить рифму такой. От того стихотворение не писалось дальше. Да и друг Матвей веско заметил, прослушав, при очередных возлияниях сокровенные строки.
— Не поймут! — и выпил, закусив половинкой жареной котлеты по-киевски.
Но Зинаиде было достаточно и без окончания понять, что Фома — существо высшего порядка, что он, как никто другой, имеет право и должен быть внесён в список кандидатов, а оттого она блестела глазами, как созвездие Козерога, и Фома, видя такое признание своего таланта, ответно помигивал тусклыми фонариками зрачков.
К слову сказать, утром Фома, сколько ни вглядывался в очаровавшие его ночные очи Зинаиды, так и не рассмотрел той красоты, что привиделась ему давеча. Но чувство Зинаиды не остыло так же быстро, как его, и она требовательно ждала от Фомы развития столь романтически начавшегося знакомства.
— А в театре сейчас постановка интересная идёт, — Зинаида состроила глазки, и её сдобные булочки щёк подрумянились, подогреваемые жаром сердца, — только сходить мне не с кем, — наигранно погрустнела она.
— Ах, Зинаида Петровна, я и сам в театре не был лет пятнадцать, — кристально честно ответил Фома, сознание которого уже открыло коричневую пластиковую оболочку и жадно пило пенный солодовый мёд, но тело, не получая в действительности того, что так живо нарисовало воображение, панически урчало желудком, чувствуя дикое несоответствие реальности и мечты, — но весь в делах. Работаю, как вол!
С этими словами Фома схватил в одну руку сдачу, в другую бутыль, и выбежал на улицу, где, не медля, сорвал крышку и присосался к горлышку. При этом его кадык заработал как поршень гидронасоса, а в носу защекотали газы. Желудок, получив целебную влагу, успокоился и затих. Фома, не отрываясь, выпил большую половину бутыли, оторвался от горлышка, и смачно продолжительно отдал миру лишние газы, что получилось слишком громогласно, и отчего в проезжающей мимо магазина коляске заплакал младенец, а его мамаша, посмотрев на Фому полными ненависти глазами, мысленно послала на него такое проклятье, которым во времена инквизиции ведьмы награждали безжалостных палачей.
Но Фома, вероятно, имея некий природный оберег, не упал замертво, а лишь, шатаясь, пошёл к скамейке, что располагалась под листвой зелёного раскидистого клёна. Он сел в тени, и, чувствуя, как боль в голове сменяется ласковой волной опьянения, блаженно улыбнулся. Если бы Фома был более внимательным, он бы, возможно, увидел, как в его бутыли начали происходить странные процессы. Пиво начало бурлить и образовало внутри пластиковой тары водоворот. В тот момент, когда Фома занёс бутыль над своим оплывшим лицом для очередного глотка, она вдруг лопнула, будто это был воздушный шарик, наполненный гелием, и окатила Фому обильной пеной. В тот же самый миг он исчез с лавочки, и ощутил себя лежащим на чём-то твёрдом и ровном.
