себе. И прислали их ко мне, чтобы я им сдал какое-нибудь жилье. Я дал им комнату на апельсиновом складе. «Вам этого хватит?» – спросил я их, и они ответили: «Да, да». «А почему же вы вернули ключ?» – спросил я их. И женщина ответила, что накрытый стол напомнил ей их собственный дом. В Польше. Как немцы пришли и бросили их в гетто. Как же теперь она могла переехать в дом другой семьи?
Аврам помолчал и добавил:
– Понимаешь, Жорж, в этом-то и проблема: там у себя многие потеряли все, поэтому здесь берут все, что могут.
Жорж почувствовал, как на него накатывает одуряющая смесь отвращения, ярости и отчаяния.
– А что с апельсиновыми рощами? – спросил он. Он был так привязан к деревьям. В них текла кровь его семьи.
– Если поле не обрабатывается, Министерство сельского хозяйства имеет право его конфисковать.
– Ну и как же, черт возьми, мы можем обрабатывать наши поля, если вы запрещаете нам возвращаться?
– Разумеется, когда будет мирное соглашение, правительство обязано будет выплатить владельцам ком…
– Аврам, наши фрукты гниют! А крестьяне умирают без своей земли!
– Знаю. Еврейские фермеры уже собрали урожай с полей Хаджа Абу Лабана.
– Вы что, продаете наши апельсины?
– Клянусь Богом, я не трогал твоих деревьев. Даже мой собственный урожай был скудным. Слишком мало сборщиков. Если бы здесь по-прежнему были арабские работники… Новые иммигранты не годятся для работы в поле. В армии их учат стрелять, хотя если они стреляют так же, как собирают урожай, то удивительно, что мы выиграли войну!
– Аврам. Я должен продать мой урожай!
– Невозможно. На полях стоят охранники. Они уже расстреляли многих, кто вернулся. Они не брезгуют ничем. Тебе надо уходить отсюда. Говорю как друг.
Жорж ничего не сказал, но про себя подумал, имеет ли хоть какую-то ценность дружба, если она бездейственна. И кем он вообще был теперь для своего старого друга, который, как прежде, жил в собственном доме и возделывал собственные поля. Беглецом? Интервентом? Или попросту отсутствующим?
– Ты можешь подать в суд, – сказал Аврам. – Израиль – демократическая страна. Война есть война, но когда раны заживут… я помогу тебе.
Жорж не ответил. Он не хотел, чтобы ему помогали, и уж точно не Леллуш. Он не хотел быть обязанным кому-либо с другой стороны. Хоть такая свобода ему еще оставалась.
– Несправедливость так и останется несправедливостью, – сказал он. – Весь мир на вас смотрит!
В комнату вошла жена Аврама, с подносом, полным тарелок. Должно быть, она услышала громкие голоса мужчин, потому что выглядела обеспокоенной и очень любезно пригласила Жоржа поесть. За ней шла Рифка со свежей лепешкой в руке. Снаружи уже зашло солнце, но они не заметили. В окно ярко светил уличный фонарь. Жоржу все это казалось каким-то нереальным. Электрический свет напомнил о том, где ему приходится сейчас жить, в тьме под звездами.
– Спасибо, я не голоден, – ответил Жорж.
На самом деле он не ел с самого утра, но его желудок взбунтовался. Как мог он разделить хлеб в этом доме?
– Спасибо за кофе.
– Абу Башар, ты можешь спать здесь.
Жорж подошел к двери и надел ботинки. Аврам пошел за ним.
– Куда ты хочешь пойти? – спросила жена Аврама.
– Домой.
Аврам схватил его за руку:
– Будь благоразумен! Если полиция тебя схватит…
Жорж высвободился.
– Я знаю дорогу.
Для него невозможно было оставаться здесь гостем. Не в его собственном городе. Не в доме еврея. Не после того, как он узнал, что сын Леллуша был в Лидде. Он уже взялся за дверную ручку, когда жена Аврама сказала:
– Абу Башар. Не ходи. Твой дом находится в гетто!
Жорж в изумлении обернулся. Только тогда она поняла, что он ничего не знает про гетто. Аврам объяснил ему:
– Военные обнесли твой район забором. Арабы, которые остались… они не знали, что с ними делать. Поэтому они отвезли их всех в Аджами. В опустевшие дома.
– А как же их собственные дома, в других районах?
Аврам просто молча смотрел на Жоржа.
– Но… эти же люди не были отсутствующими!
– Их называют присутствующие отсутствующие.
Жорж потерял дар речи.
– Кто их так называет?
– Политики.
– То есть ты хочешь сказать, что в моем доме живут арабы? Я их знаю?
– Они привозят в гетто и евреев. Сейчас приезжает так много иммигрантов… Некоторые живут вместе и делят ванную и кухню: еврейская семья в одной комнате, арабская – в другой.
– Так кто же живет в моем доме, Аврам? Скажи мне правду.
– Я слышал, что это армейский офицер.
– Может, твой сын? – Жорж не смог удержаться от этой колкости.
Аврам долго и печально смотрел на него.
– Яков погиб, Абу Башар.
У Жоржа перехватило дыхание. Только сейчас он заметил, что жена Аврама в черном. В глазах Аврама он увидел боль, которую знал слишком хорошо. И еще – вопрос: раз они не могут быть друзьями, то, может, удастся хотя бы горевать вместе.
– Да помилует Бог его душу, – сказал Жорж. Затем добавил: – Да будут прокляты ваши вожди. И прокляты наши.
Аврам вышел с Жоржем на улицу и огляделся. Улица была пуста. Прохладный влажный ветерок доносился с моря.
– Аммо Жорж!
Из дома выбежала Рифка. С пластинкой в руках. Осторожно она передала ее Жоржу:
– Для Амаль.
На разорванной обложке был портрет Умм Кульсум, знаменитой египетской певицы. Они все вместе ходили на концерт, когда она выступала в Яффе.
– Где ты это нашла?
– На блошином рынке.
Жорж не решался взять пластинку.
– Амаль же так любит Умм Кульсум!
– Верно.
Аврам взглядом попросил Жоржа принять подарок. Жорж не мог отказать.
– Ты включишь это для нее? – спросила Рифка.
– Конечно.
– Она вернется?
– Конечно.
– Иди в дом, – сказал Аврам. – Холодно.
Объятие мужчин было коротким, как письмо, которое обрывается посередине.
– Да хранит тебя Бог, – сказал Аврам, и Жорж исчез в ночи.
* * *
Жорж прошел мимо старого железнодорожного вокзала, почти не пострадавшего, затем мимо мечети Хассан-Бек, двери и окна которой были вырваны. Таясь, он пробрался по улицам Маншии – весь район обратился в сплошные руины. Многие дома пустовали, но некоторые уже были заново заселены. Через окна он видел еврейские семьи за ужином. Тенью он крался по улицам Старого города, избегая гавани, где стояли солдаты. И наконец увидел впереди поперек улицы ограждение из колючей проволоки в метр высотой, тут же стояла сторожевая вышка с прожектором. Жорж повернул на запад, к морю. Интересно, как они перегородили море, подумал он, никто ведь не может поделить море. Проволока тянулась через весь пляж и заканчивалась ощетинившейся путаницей, на
