тех пор, пока жизнь не доказала всю тщету их надежд.
Впрочем, неопровержимые свидетельства убеждают, что надеяться было не на что уже в первые годы Советской власти, которые, правда, ознаменовались временным (и, при всем видимом плюрализме, достаточно односторонним) расцветом искусств и литературы. В действительности многие, вероятно, уже понимали, что происходящее — всего лишь агония старого мира, и новый тоталитарный режим должен смести любые ростки свободной мысли, в какой бы форме они не проявлялись. Д. С. Лихачев, очевидец, участник и летописец событий, неоднократно и настойчиво утверждает в своих воспоминаниях: «Давно пора развеять почему-то устойчивый миф о том, что наиболее жестокое время репрессий наступило в 1936–1937 годах. <…> Волны арестов, казней, высылок надвинулись уже с 1918 г., еще до официального объявления красного террора. <…>
В годах 1936-м и 1937-м начались аресты видных деятелей всевластной партии и это, как кажется, больше всего поразило воображение современников. Пока в 20-х и в начале 30-х годов тысячами расстреливали офицеров, „буржуев“, профессоров и особенно священников и монахов вместе с русским, украинским и белорусским крестьянством, все казалось „естественным“» (‹115>, с. 134). Как напоминает Лихачев, детей интеллигенции и духовенства в двадцатые годы не принимали в университеты, а иногда и в школы. Сословное происхождение становилось клеймом, проклятием для каждого.
Что касается культуры, то ленинская концепция «двух культур», плавно переросшая в сталинскую культурную революцию, не оставляла места для художника, чей талант не отвечал генеральной линии партии. Эта установка формулировалась открыто и жестко, постепенно приобретая характер государственной политики. Попытки обэриутов или «Серапионовых братьев» доказать свою причастность пролетарскому делу в конце концов закончились плачевно.
Судьба сотен писателей, поэтов, художников, режиссеров и актеров, сгинувших в лагерях и тюрьмах, высветила истинное отношение режима к свободному творчеству.
* * *
Федор Сологуб, пытавшийся осмыслить свершившееся в терминах мифологизированного религиозного сознания, рисует демонический образ воцарившейся власти:
Адонаи
Взошел на престолы,
Адонаи
Требует себе поклоненья, —
И наша слабость,
Земная слабость
Алтари ему воздвигала.,
Но всеблагой Люцифер с нами,
Пламенное дыхание свободы,
Пресвятой свет познанья,
Люцифер с нами,
И Адонаи,
Бог темный и мстящий,
Будет низвергнут
И развенчан
Ангелами, Люцифер, твоими,
Вельзевулом и Молохом.
Многими деятелями культуры революционный Апокалипсис трактовался сугубо негативно. Желание видеть в большевистской революции торжество темных сил, а в Ленине — Антихриста было вполне объяснимо, поскольку для людей, воспитанных в лоне традиционной духовной культуры, инфернальная сущность кровавого террора, мора и глада была вполне очевидна. Василий Розанов в «Апокалипсисе нашего времени» (1917–1918), рассуждая о крушении нравственных устоев общества и кризисе христианского миросозерцания в целом, попытался непосредственно приложить реалии Откровения Св. Иоанна к революционной России: «Если же же окинуть всю вообще компановку Апокалипсиса и спросить себя: „да в чем же дело, какая тайна суда над церквами, откуда гнев, ярость, прямо рев Апокалипсиса“ (ибо это книга ревущая и стонущая), то мы еще раз уткнемся в наши времена: да — в бессилие христианства устроить жизнь человеческую, — дать „земную жизнь“, именно — земную, тяжелую, скорбную. Что и выразилось в нашей минуте, именно в нашей, теперешней… в которую „не Христос не провозит хлеба, а — железные дороги“, выразимся мы уже цинично и грубо. Христианство вдруг все позабыли, в один момент — мужики, солдаты, — потому что оно не вспомоществует; что оно не предупредило ни войны, ни бесхлебицы» (‹164>, с. 16).
Розанов, умерший в 1919 г., разумеется, не мог знать, что христианство в Советской России, подвергнутое незаслуженной дискредитации и жестоким репрессиям, фактически отомрет, будет «заморожено» на много десятилетий и перейдет в свою противоположность, слепой воинственный атеизм. Однако он стал свидетелем удивительного феномена первых лет революции и Гражданской войны — массового отхода «Святой Руси» от церкви, краха веры и стремительного распространения марксистско-ленинского язычества, поклонения идолам. Объяснить этот феномен логически было почти невозможно, даже если считать, что христианство не могло принести народу облегчения в его тяготах. Ведь суровые испытания — войны, эпидемии, голод, иноземное иго — и прежде не раз выпадали на долю русского народа. Только Откровение, предрекавшее конец света (прежнего мира) и наступление неведомого Царства Божия, предлагало ответ, иррациональный, но убедительный — исполнение пророчества: «Блудницы вопиют. Первосвященники плачут. Народы извиваются в муках: но остаток от народа спасается и получает величайшее утешение, в котором, однако, ни одной черты христианского, — христианского и церковного, — уже не сохраняется» (там же, с. 17).
Опасность отхода от христианских моральных ценностей подчеркивали многие русские мыслители, пережившие катастрофу. Если для Розанова, находившегося в сложных отношениях с христианством, то была примета «конца времен», за которым грядет некий, возможно, и пригодный для жизни, антимир, то для Ивана Ильина, философа православного толка, существование вне христианской морали предстает глубочайшим распадом, страшной деградацией общества: «Отход современного человечества от христианской совести чреват величайшими опасностями и бедами. Этот отход будет продолжаться до тех пор, пока не наступит возвращение. Человечеству придется опять пробивать себе дорогу к акту христианской совести <…>. Может быть, искра христианской совести возродится только в окончательно сгустившихся сумерках безбожия и распада <…>. И чем скорее и глубже человечество постигнет природу переживаемого им духовного кризиса, тем яснее оно поймет, что без совести на земле невозможна ни культура, ни жизнь…» (‹86>, с. 182).
С точки зрения Ф. Степуна, победа большевизма в России была определенно победой дьявольского начала над божественным, а претензии большевиков на «всемирный интернационал», то есть на мировое господство, были сродни люциферову бунту против власти Божией. Дехристианизация (как и деисламизация, и вообще терминация всякого религиозного сознания), которая составляла один из краеугольных камней ленинизма, может быть, была не меньшим преступлением против человечества, чем собственно ленинско-сталинский геноцид. Ведь в православной по преимуществу стране, каковой почти восемь веков пребывала Россия, все общественные нормы поведения, основы морали и бытового сознания зиждились на христианстве (в определенных частях империи, разумеется, на исламе, иудаизме, буддизме).
Советская власть при помощи своих лжепророков тщилась подменить традиционные нравственные ценности христианства (и прочих конфессий) грубо скроенными мифологемами, в которых личностное начало заведомо было подчинено коллективному, а права личности и демократические свободы профанированы и пародированы. Свобода мысли и совести, свобода нравственного выбора пути при этом категорически отрицались, а декларированные благие цели на деле оборачивались величайшим злом. И если в сознании безграмотных толп замена Христа Марксом, а Богородицы — Розой Люксембург выглядела поначалу вполне органично (как это
