Я, смеясь, повернул вслед за ним.
— Дэвид Бэлфур, — сказал он, — ты у нас, на свой лад, большой весельчак, и такая работенка тебе, спору нет, — одна потеха. При всем том, из любви к моей шкуре (а к твоей собственной и подавно), ты уж сделай одолжение, отнесись к этой затее серьезно. Я, правда, собрался тут разыграть одну шутку, да подоплека-то у нее нешуточная: по виселице на брата. Так что сделай милость, заруби себе это на носу и держись соответственно случаю.
— Ладно уж, — сказал я, — будь по-вашему.
На краю селения Алан велел мне взять его под руку и повиснуть на нем всей тяжестью, будто я совсем изнемог; а когда он толкнул ногой дверь трактира, он уже почти внес меня в дом на руках. Служаночку (как того и следовало ожидать), кажется, озадачило, что мы воротились так скоро, но Алан без всяких объяснений подвел меня к стулу, усадил, потребовал стаканчик виски, споил мне маленькими глотками, потом наломал кусочками хлеб и сыр и стал кормить меня, как нянька, и все это с проникновенным, заботливым, сострадающим видом, который и судью сбил бы с толку. Ничего удивительного, что служанка не осталась равнодушной к столь трогательной картине: бедный, поникший, обессиленный юноша и возле него — отечески нежный друг. Она подошла и встала рядом, опершись на соседний стол.
— Что это с ним стряслось? — наконец спросила она.
Алан, к великому моему изумлению, накинулся на нее чуть ли не с бешенством.
— Стряслось?! — рявкнул он. — Парень отшагал столько сотен миль, сколько у него волос в бороде не наберется, и спать ложился не на сухие простыни, а куда чаще в мокрый вереск. Она еще спрашивает, что стряслось! Стрясется, я думаю! «Что стряслось», скажет тоже!.. — И, недовольно бурча себе под нос, снова принялся меня кормить.
— Молод он еще для такого, — сказала служанка.
— Куда уж моложе, — ответил, не оборачиваясь, Алан.
— Ему верхом бы, — продолжала она.
— А где я возьму для него коня? — вскричал Алан, оборачиваясь к ней с тою же показной свирепостью. — Красть, по-твоему, что ли?
Я думал, что от такой грубости она обидится и уйдет — она и впрямь на время умолкла. Но мой приятель мой хорошо знал, что делает; как ни прост он был в делах житейских, а на проделки вроде этой в нем плутовства было хоть отбавляй.
— А вы из благородных, — сказала она наконец, — но всему видать.
— Если и так, что с того? — сказал Алан, чуть смягчившись (по-моему, помимо воли) при этом бесхитростном замечании. — Ты когда-нибудь слыхала, чтобы от благородства водились деньги в кармане?
В ответ она вздохнула, словно сама была знатная дама, лишенная наследства.
— Да уж, — сказала она. — Что правда, то правда.
Между тем, досадуя на роль, навязанную мне, я сидел, как будто язык проглотил, мне и стыдно было и забавно; но в этот миг почему-то сделалось совсем невмоготу, и я попросил Алана более не беспокоиться, потому что мне уже легче. Слова застревали у меня в глотке; я всю жизнь терпеть не мог лжи, однако для Алановой затеи само замешательство мое вышло кстати, ибо служаночка, бесспорно, приписала мой охрипший голос усталости и недомоганию.
— Неужто у него родни никого нет? — чуть не плача, спросила она.
— Есть-то есть, но как к ней доберешься! — вскричал Алан. — Есть родня, и притом богатая, и спал бы мягко, и ел сладко, и лекари бы пользовали самолучшие, а вот приходится ему шлепать по грязи и ночевать в вереске, как последнему забулдыге.
— А почему так? — спросила девушка.
— Это я, милая, открыть не вправе, — сказал Алан. — А лучше вот как сделаем: я насвищу тебе в ответ песенку.
Он перегнулся через стол чуть ли не к самому ее уху и еле слышно, зато с глубоким чувством просвистал ей начало «Принц Чарли всех милее мне».
— Во-он что, — сказала она и оглянулась через плечо на дверь.
— Оно самое, — подтвердил Алан.
— А ведь какой молоденький! — вздохнула девушка.
— Для этого… — Алан резнул себя пальцем поперек шеи, — уже взрослый.
— Эка жалость была бы! — воскликнула она, зардевшись, словно маков цвет.
— И все же так оно и будет, если нам как-то не изловчиться, — сказал Алан.
При этих словах девушка поворотилась и выбежала вон, а мы остались одни: Алан — очень довольный, что все идет как по маслу, я — больно уязвленный, что меня выдают за якобита и обращаются как с маленьким.
— Алан, я больше не могу! — выпалил я.
— Можешь — не можешь, а придется, Дэви, — возразил он. — Если ты сейчас смешаешь карты, так сам еще, может быть, уцелеешь, но Алану Бреку не сносить головы.
Это была сущая правда, и я только застонал от бессилия; но даже мой стон сыграл Алану на руку, потому что его успела услышать служанка, которая в этот миг вновь прибежала с блюдом свиных колбас и бутылью крепкого эля.
— Бедняжечка! — сказала она и, поставив перед нами угощенье, тихонько, дружески, как бы ободряя, коснулась моего плеча. Потом сказала, чтобы мы садились за еду, а денег ей больше не нужно; потому что трактир — ее собственный, то есть, вернее, ее отца, но он на сегодня уехал в Питтенкриф. Мы не заставили просить себя дважды, ведь жевать всухомятку хлеб с сыром мало радости, а от колбасного благоухания просто слюнки текли; мы сидели и уплетали за обе щеки; девушка, как прежде, оперлась на соседний стол и, глядя на нас, думала что-то свое, и хмурила лоб, и теребила в руках завязки фартука.
— Сдается мне, язык у вас длинноват, — наконец сказала она, обращаясь к Алану.
— Зато я знаю, с кем можно говорить, а с кем нельзя, — возразил Алан.
— Я-то вас никогда не выдам, — сказала она, — если вы к этому клоните.
— Конечно, — сказал он, — ты не из таких. Вот что я тебе скажу: ты нам поможешь.
— Что вы, — и она покачала головой. — Я не могу.
— Ну, а если б могла? — сказал Алан.
Девушка ничего не ответила.
— Послушай — меня, красавица, — сказал Алан, — в Файфе, на твоей земле, есть лодки — я своими глазами видел две, а то и больше, когда подходил к вашему селению. Так вот, если б нашлась для нас лодка, чтобы в ночное время переправиться в Лотиан, да честный малый не из болтливых, чтобы привел лодку на место и про то помалкивал, две души человеческие спасутся: моя — от возможной смерти, его — от верной. Не отыщется такая лодка, значит, остались мы с ним при трех шиллингах на все про все; а куда идти, что делать, чего ждать, кроме петли на шею, — верь слову, ума не приложу! Так неужто, милая, мы уйдем ни с чем? Ужель ты согласна покоиться в теплой постели и нас поминать, когда ветер завоет в трубе или дождик забарабанит по крыше? Ужель кусок не застрянет в горле, как сядешь за трапезу у доброго очага и вспомнишь, что вот он у меня, горемычный, гложет пальцы с голоду да с холоду где-нибудь на промозглых болотах? Больной ли он, здоровый, а все тащись вперед; пускай уже смерть схватила за горло, все равно влачись дальше под ливнями по долгим дорогам; когда же на груде хладных камней он испустит последний свой вздох, ни одной родной души не окажется подле него, только я да всевышний господь.
