Похоже, в конце книги авторы забыли, что уже замирили евреев с арабами.
Но в целом подобных неувязок немного, сюжет, повторю, изобретательно выстроен и аккуратно просчитан.
Это довольно жестокий роман. Авторы не щадят своих геров, отправляя их одного за другим на тот свет. Гибнет сталкер Лис, случайно попавшись под руку чудовищным сиамским близнецам-мстительницам. Гибнет талантливый изобретатель новой бионной технологии, сварившись заживо в ванне, — любимая механическая собачка стала причиной короткого замыкания. Гибнет бесстрашная и трогательная Кшися Лунь, полицейский в личине ребенка, преданная начальником-оборотнем, производителем снаффа. Нервный шок испытывает ее друг, просматривая бион с записью мучений Кшиси. Рухнула жизнь израильской девушки, возлюбленной Лиса, — самая лирическая линия романа. Почти все герои проходят через страх, боль, ужас, предательство.
Это жестокая проза, рассказывающая довольно неприятные вещи о человеке.
Это сатирический роман, едко припечатывающий идиотизм проявлений современной политкорректности нехитрой процедурой экстраполяции и доведения до абсурда.
Это релятивистский роман, насмешливо утверждающий относительность и моральных норм, царящих в обществе, и представлений о красивом и безобразном.
Это фантастический роман, ставящий человека в экспериментальные условия, вряд ли возможные в реальности.
И в то же время это роман о неизменности человека. Как бы ни менялось будущее, какие бы технологии ни воцарялись, какие бы моральные представления ни торжествовали, человек остается существом, способным любить, мучиться, страдать, жертвовать собой, ненавидеть и прощать. Как говорил Воланд, “люди как люди”. Даже если они заняты в нелегальном порнобизнесе. Да и что такое порнобизнес? Работа как работа.
Вывод нехитрый, конечно, но не ради вывода и назидания мы читаем остросюжетную беллетристику.
Одно остается неясным — смысл названия. Когда я только прочитала о выходе книги, я решила, что ее название связано с принадлежностью авторов к сетевой культуре. Оказалось, Сеть не играет в романе никакой роли. Пока читала, я все ожидала, что будет вынесен приговор описываемому миру. Но как раз этому миру авторы не говорят ни “нет”, ни “да”. Относится ли “нет” к многочисленным табу, остающимся в самом раскрепощенном обществе? Или и в самом деле название появилось случайно, как результат “многотрудных переговоров авторов и издателей, в ходе которых обе заинтересованные стороны отвечали друг другу: „Нет””, как рассказывает осведомленный Макс Фрай в “Книжном обозрении” (2004, № 1)? В любом случае не могу признать его столь же удачным, как и сам роман.
Нет, не стоит переоценивать книгу, авторы которой честно признаются, что задумывали ее как коммерческий проект. Но нельзя и не похвалить отлично выполненную профессиональную работу.
Леонид Бородин — «Царица смуты»
Знаю от автора, что тема эта пришла к нему в лагере, во время второго срока: только такая отдалённая от наших дней тема и могла быть не опасна заключённому. Но после выхода из лагеря попал автор в поток реальной общенародной Смуты, по меньшему счёту — Третьей в русской истории. И так его начатый сюжет получил, надо думать, новую подпитку, звал к углублению пониманий и обобщений.
Наша Смута XVII века предлагает писателю широкое множество сюжетов — богатых сильнейшими драматическими эпизодами, захватывающих размахом психологических колебаний, оборотом действий, и поучительных нравственно. И вот — новая повесть из того сгустка нашей истории, посегодня отображённого ещё слишком мало. Поначалу удивляет выбор автора: сюжет — на околичности времени (1613 год) и пространства, когда главные события уже все совершились, да и географически взят вдали от них (дальний астраханский край, Яик, заволжская степь), как бы — “анти-Узел”? Кажется: исход этого окраинного события — Марина Мнишек со своим последним казачьим отрядом и пораженье его — уже ясен, и не должен вызвать напряжения. Но по мере чтения выбор автора оправдывается преимуществами ретроспекции на 8-летнюю толщу уже прошедших событий: всеобщую затронутость нравственной порчей, душевные шатания, униженное поведение, почти круговое предательство столь многих бояр, включая и Романовых, угодливых перед Самозванцами, и разрушительную роль казачества в Смуту.
Такой выбор сюжета и мог иметь целью и во всяком случае вёл к переносу центра внимания на психологию, внутреннюю жизнь Марины Мнишек. Ни в чём не противореча образу “ранней” Марины, какой она сложилась у нас от Карамзина и Пушкина, Бородин углубляется в свежую разработку “позднего” образа её, для которого мог наличествовать лишь скудный фактический внешний материал, а всё остальное угадываться и достигаться писательской интуицией.
Именно это — художественное решение — мы и попытаемся здесь проследить, не берясь соотнести его с сохранившимися или уже безвозвратно утерянными историческими подробностями.
Повесть (не роман, она сжата по-современному, дана лишь плотность всего существенного — событий, образов и мыслей) написана однако с убеждающим вхождением в дух эпохи, в быт её (когда “молитву и ту творишь торопливее, чем пищу жуёшь”), в детали одежд, домовых убранств, боевой техники и самой лексики — всё угляжено, тут заложена добротность художественной работы, и вся она пропущена автором “через себя”. (Ещё и потому, что автор — современник Смуты нынешней?) Эта повесть — в нынешние годы пустоцветения торопливого поверхностного “постмодернизма” — входит весомым вкладом в русскую историческую романистику.
Конструкция повести — вполне эффективна. Экспозиция дана легко, сразу, без напряга читательского внимания. Далее применён сюжетный пунктир: семь главок — семь этапов повествования, между которыми — пропуски, нисколько не разрушающие цельности. А внутри — вся подробность действий и чувств, правда с неизбежным вмывом воспоминаний у персонажей — необходимых (пожалуй, кроме гибели Ляпунова, это избыточно здесь) для ясности их фигур, душевного строя, памяти, — одновременной оглядкой давая и читателю обрывки тех главных событий Смуты, за рамками повести. (У Марины — таких воспоминаний наибольше от ликующего въезда в Москву в мае 1606 — а всего лишь на две недели кремлёвской жизни, на одну неделю от коронации до бунта москвитян.) При чтении — настолько великолепной кульминацией видится прогулка Марины под грозой по стенам астраханского кремля (только повтор грозы во сне кажется лишним), что возникает опаска — как автор ещё дальше сумеет не дать сюжету ослабнуть? Но он ведёт его в перепады душевного мира Марины — а затем с новой силой даёт кульминацию чувств прикованной и пренебрежённой узницы. И прекрасно решена последняя страница повести: “После слов” (не затёртое “послесловие”), тактично поясняющая читателю документальную и фольклорную основу произведения.
Разумеется, не крядным описанием, но кой-где разбросанными замечаниями автор сообщает нам некоторые детали наружности Марины, нами легко признаваемые как традиционный образец её: хрупкая, маленькая, руки тонкие с длинными пальчиками (а “тяжёлый пистоль удерживали”); “маленькая гордая головка”; “чёрные пряди”, “чёрный блеск зрачков”, “остренький носик”, губы — “две тонкие полоски, как ни выпячивай” их для поцелуя. В суровой Московии “нежность глаз шляхтянки перечит дикости людской и природной”; “власть взглядов своих проверена ею не раз”; “глаза её — сколько явных и тайных побед совершено ими”. Но бывает и так, что они “слезами оскорблённой гордости” засвечиваются, а “змеиные брови подлетают к переносице”. Пани царица может и поплакать, но никто не узнает, кроме её приближенной фрейлины.
Вот и далее — черты, которые для нас не новы, мы их и ждём. Марина “всегда жила по рассудку”, “всегда опытным глазом умела разглядеть смысл и замысел, а часто и предугадать исход”. И “для Марины сам по себе мужчина, будь он хоть Аполлоном с лица, не иметь ему власти над её душой”. — И — воля, самообладание и знаки величия. “Голос с холодком и без дрожи, и чтобы ни один мускул лица не выдал”, поклонника “бровью единой отсылает прочь”. — “К людям не приглядывалась, не вникала”, её задача — “требовать верности и доблести в исполнении”. — “Унять дрожь — один глубокий вздох, глаза закрыты, руки на коленях, дрожь из рук через ступни уходит в пол, мысли, смятые мгновением страха в клубок судорог, обретают привычное течение — и она снова себе хозяйка”. — И порывы. “В лагере Сапеги под Дмитровом” в бой “вовремя вмешалась, сама на вал под пули вышла”. В бою стругов на Яике: “в руках дрожь, но не от страха, а от азарта, она вскакивает на ноги, взводит курок пистоля, выцеливая врага”. — Или вот “по-казацки пригнувшись в седле, все оставшиеся силы выжимает из животины, словно хочет с разгону перепрыгнуть Волгу, а там замертво пасть вместе с конём”. — А когда зарубили тушинского самозванца — “на коня, и вихрем в стан казацкий, а там бранилась и кричала простолюдинкой, на мечи бросалась, то ли смерти искала, то ли муки телесной”.— “Никогда ничего ни у кого не просящая”, она выработала взгляд и на “упрямство, с каким чернь цепляется за жизнь, за землю, в том видится Марине нечто тупое, звериное… Разве не Божиим установлением раз и навсегда определено право господина на волю холопа. И когда чернь смеет жить сама по себе — в том попрание Закона”. “Чернь должна знать силу над собой. Не найдёшь зачинщиков, повесь кого угодно”. А когда страх или ярость, тогда каких только пыток не вообразишь всем изменившим, предавшим, бросившим, хоть и на поклонника “рука с нагайкой в воздухе”. Проклятья врагам рождаются в душе Марины с такою страстью, что “испепелили бы они тех, кому предназначались”. “Ненависть пробуждается и горячит кровь”. “Главная хворь души её — упрямство, ослепляющее разум”.
