Эти общие размышления — и все в размеренности, стиле своего века — ещё и дробятся в афористические осколки глубоких, выстраданных мыслей. Они рассыпаются по простору повести, очень её тем украшая.
Ныне “слабость с изменой поравнены”. — “Всякому верное слово в душе сказывается, но не всякий слышит”. — “Воля Божия не в стечении обстоятельств проявляется, но вопреки тому”. — “Толпа — не она ли и есть самое вечное изо всего вечного? Толпа сама по себе, как ртуть, перетекает из одного времени в другое — нестрадательна и неуничтожима”. — “Что вообще есть деяния людские, если кому надо, тот их понимания лишён, а кому открыта суть, тот пользоваться ею не может?” — “Без знания судьбы и жизни-то нет”. — “Неправда не обидна, зато правда — что приговор Господний: против неё нет слов, и сама она не в словах, правда есть тайна, которую только угадываешь и сгибаешься под тяжестью догадки”. — “Смысл, обязанный быть и постигаться”. — “Гибель смыслом быть не может. В Божьем мире нет места пустому и бессмысленному действу”. — “Истинно пытливый ум обязан спрашивать — „зачем?” и не пугаться безответностью, но дерзать с молитвой, ибо только постижение Бога, что есть причина всех причин, только в том жажда подлинного, высшего знания”. — “Когда бы непознаваемы были думы Господни, человечество в дикость впало бы, через избранных являет Господь волю свою”. — “Кто подвигнут судьбой на великое, тому видимое — не помеха”. — “В равенстве нет бытия”. — “Сомнение — скользкое щупальце сатаны”. — И, в духе размыслителей тех веков: “Тот, который падший, не оттого ли и пал, что разуверился в человеке и, преисполненный презрения к нему, восстал против доброты и любви Божией, потаканием злу человеческому вознамерился уличить Творца в тщете творения?..” — И (из тюремного бытия тоже): “Умом ли, другим каким чувством считывает человек ход времени, и в том непременное условие жизни”.
Всё повествование идёт при отчётливом и разнообразном авторском зрении, с физической несомненностью пейзажа, обстановки, одежд, жестов, телоположений. Идёт со зримой картиной происходящего — например, речной бой на стругах — очень же нелёгкая задача и для воображения и для писания. Много ярких пейзажей — смерч в песчаной степи (с этого повесть и начинается). Уже упомянутая гроза без ливня над Астраханью, и в ней же — покойный летний закат, дикие берега и острова Яика — где как будто “кончилась Земля как обитель человеческая… всё вокруг мнится сотворённым на попрание Божьего замысла о тверди земной”, если низина — то кажется, будто она ниже берегов, а река течёт по ребру холма, а холмы не знают закона формы, а сквозь заросли не проползти змее. Наконец и остров “вздымается, словно вознамерился вырваться из реки в небо”. Ну да и на Волге “топляк иной зверем подводным высунется из воды, оскалившись комлём”, да и камыш волжский особенный. На все лады луна — “усечённая словно саблею казацкой”, и “светит по-воровски. То и дело скрадываясь в грязных зипунах, что волокутся по небу”, и “луна в полноте зависла над островом, как вражий соглядатай, осторожность презревший по недосягаемости”, и “грустная ухмылка луны” над казачьим мятежом. И “запах огня” и “дым посадских пожарищ завис над [астраханским] кремлём грязными, смрадными космами”. И птицы “тишине не поперёк, но как часть тишины”, и волчий вой, “словно не волки вовсе. Но сама земля вопит о чём-то неизбывном”, — сливается он с российской Смутой, как и “запах лошадиного пота, вся Русь им полна с начала смуты”. Ну и скачка же конская по степи — “горизонт изогнулся, как лук татарский, а стрела — это отряд их, нацеленный куда-то”, но “не погнать коня в любую сторону, чтоб доскакать до чего-нибудь, что не есть степь”, так необъятна она. И о привечаньи коня. И о предупреждающем его косящем взгляде. Ну и русская же баня, конечно, во всей её парной прелести. И “судорожное мерцание иной звезды, словно давно отлетевшая душа чья-то тщетно пытается напомнить о себе кому-то... „Вспомни обо мне! Мне холодно здесь и пустынно””.
И — иконы. Странная особенность иконы: переменчивость лика Господня к молящемуся, “тайна благословенного богомаза, сумевшего запечатлеть в красках не един лик Иисуса, но всю заповедность Его”. И вот — “взора Его взыскующего не вынести без молитвы, просятся колени в пол, губы к шёпоту молитвенному”. А то: “обычно, с какого боку ни подойди, очи Сына Божьего непременно в ту же сторону разверсты, око в око”, а вот — “как нет более внимания Его, хладен и невидящ зрак Христов”.
Во всю повесть — равномерно, без срыва, Бородин выдерживает, в духе эпохи, и долгие раскаты фраз (“души благоприятное думам состояние”) и часто ставит прилагательные и причастия после своих существительных); скуп на тире и почти вовсе не использует двоеточий. Также строг к себе и в лексическом отборе, чтоб нигде не выпасть из стиля времени, весьма точно находит слова.
И просто освежение лексики:
взахват (дыханию)
капельный зачин (дождя)
залихораденные толпы
бобрудь нарядная
угрозливое небощедрить
сопоспешник
словознатцы
в тридень — нч.
без подумки чреватый (цвет)
обсказать что
ватажный народ
неугадаемый
хряцк (сабель)
В упрёк можно поставить только, что автор не взялся разработать особый лексический фон для Марины: как бы она ни усвоила за эти годы русский (но вряд ли так, чтоб запросто употреблять “нешто, не токмо, ввечеру” и свободно владеть ритмом и синтаксисом, как это в повести) — нет, не могла же она освободиться от польских интонаций и польских выражений — и этим бы окрасить и оснастить её речь — да так, чтобы не требовалось переводных подстрочных сносок. За всю повесть таких польских вставок, вместе с её фрейлиной-полькой, всего три-четыре (вшистко бендзе добже, у здрайдз, дьябло везьмо). А тем более бы в мыслях и в молитвах.
Ярчайшая историческая повесть в современной русской литературе — за нынешним разливом беллетристической пустоты и издуманности прошедшая как бы и внезаметку критикам-ценителям.
© А. Солженицын.
На ветру трансцендентном
Олег Чухонцев. Фифиа. Книга новых стихотворений. СПб., “Пушкинский фонд”, 2003,
47 стр.
От редакции. В последнее время в “Новом мире” стало уже традицией, отзываясь на значительные события в отечественной словесности, не ограничиваться одним рецензионным откликом. Таким событием, на наш взгляд, стала книга новых стихотворений Олега Чухонцева.
Затворника речь, как птичий голос, доходчива.
Инна Лиснянская, “Соседу”.
Судьбу своей новой книги, точней, обстоятельств ее появления предсказал несколько лет назад сам Чухонцев, когда в программном эссе, к слову, являющемся и лучшим комментарием к книге и всему его творчеству (см.: “Новый мир”, 1999, № 8), писал, развивая формулу Дельвига — Пушкина: “Цель поэзии — поэзия, средства — те же, — сказано на все времена... никакой масскульт ей не страшен... в худшем случае она опять уйдет в подполье... где никого, кроме... онтологической тишины, которая окружает и пестует каждое вылупившееся слово”. Можно сказать, что эти времена настали, если новая книга одного из ведущих современных поэтов выходит через шесть лет после предыдущей фактически коллекционным тиражом в 500 экз.1 и доступна лишь в одном-двух “элитных” столичных магазинах, о существовании которых известно едва ли большему числу посетителей! Но теперь с выходом “Фифиа” можно утверждать, что сбылось не только худшее, но и лучшее. Самим своим появлением этот маленький, всего в 28 стихотворений, сборник, собрав в единое смысловое целое наиболее глубокую современную и “вечную” проблематику, является впечатляющим ответом на вопрос маловерных и нерадивых (упорно задаваемый, однако, уже целое столетие) о возможности актуального бытования поэзии классического образца и стиля в наши якобы “постмодернистские” (“авангардистские”, “непоэтические” и пр.) времена. Впрочем, и этот вопрос в наиболее радикальной форме был сформулирован Чухонцевым в том же эссе, которое можно было бы назвать манифестом традиционализма или неоклассицизма: “создать... новое, чтобы оно реально существовало, имея в виду весь корпус русской поэзии, невероятно трудно, почти невозможно, потому что писать стихи по-русски очень легко”, и поэтому “как писать, зная сотни шедевров — двухстопников и трехстопников и много акцентных, смешанных и свободных стихов”, если еще при этом “случайность, непредумышленность — верный признак новизны”? Отвечая на это де-факто, книга и тематически во многом посвящена бытию в нашем мире поэзии как одного из древнейших способов взаимоотношения человека и мира и проблематичности ее современного свершения.
