Из банки с кистями Люсьен выбрал второй номер, с комода взял баночку льняного масла и сел работать за столик.
— Белил не надо?
— Штрихами набросаю. Если увлекусь бликами и пятнами, у меня синь кончится, на фигуру не хватит.
— Рисовать Жюльетт, Люсьен, — вероятно, не самое мудрое твое решение, а?
— Да, знаю, но я ее люблю.
— Ну что ж, тогда воля твоя. — И Анри поднял тост в честь друга. — А пока ты работаешь, я возмещу нехватку дыма и алкоголя в организме.
На негрунтованном картоне невозможно было ничего исправлять, стирать, подчищать и перекрашивать, мешать цвета, писать поверх. Люсьен развел каплю синей в льняном масле прямо на столешнице, представил себе изящный абрис Жюльетт — и кисть его упала на картон. Ее шея… еще линия, сперва очень легкая, затем обвести, щетинки очерчивают штрих… И вот уже на картонке стало проступать лицо его любви. Рука Люсьена была проводником от ее образа у него перед мысленным взором. Он выводил линии, как механический станок, ткущий гобелен из шелка.
Потом глаза его закатились, и он рухнул со стула — картонка в одной руке, кисть в другой. Подергиваясь на полу, он их не выпускал.
* * *
Люсьен открыл глаза. Прямо перед ними были глаза Анри. Щекой его друг лежал на полу. Они оба свернулись, как младенцы-близнецы в утробе, собравшиеся меряться силами на кулачках.
— Н-да, смотрелось оно неприятно, — произнес Анри.
— Меня унесло.
— Я догадался. Куда?
— Я видел голую Берт Моризо.
— Художницу? Правда? Совсем?
— В гипсовой каменоломне.
— Не лучший выбор места для свидания, но это же твоя галлюцинация.
— Она вся была в синем.
— А клубничным вареньем мазать не пробовал? Хотя зернышки раздражают.
— И Красовщик там был. Тоже весь голый.
— Вот теперь я тебя совсем не понимаю. Он что, тебе не давал?
— Он ножом соскребал синий порошок с ее тела.
— Интересно. Самому такое пробовать у меня желания нет. В первый раз может и не завести.
— Меня это тревожит.
— Объяснимо. Но скажи мне — удалось тебе к Берт подкатиться?
— Мне было семь.
— Дюймов в длину? Ох, это просто непристойно.
— Да нет же, лет. И это не галлюцинация, Анри, это воспоминание. Про все это я прочно забыл. Я был в той гипсовой шахте в войну, на крыс охотился. Вход с кладбища на Монмартре.
— И там ты точно видел Берт Моризо, но просто голую, но и выкрашенную в синий? М-да, если столкнешься с ней где-нибудь на вернисаже, может выйти неловкость. То есть, она по-прежнему женщина привлекательная, да и художница великолепная, но…
— По-моему, нам нужно в эту каменоломню.
— Может, сперва пообедать? Ты без сознания валялся довольно долго. У нас коньяк весь вышел.
— Почему ты лежишь на полу?
— Из солидарности. И у нас коньяк весь вышел. А это у меня излюбленная поза, когда кончается коньяк.
— Хорошо. Сначала обед. Потом в каменоломню.
— Великолепно! Вперед!
— Ты не можешь встать, да?
— Пол холодит мне щеку. Это довольно приятно моим ощущениям.
— Сначала раздобудем фонарей, поедим, выпьем кофе, и ты примешь ванну. Тогда сможешь?
— Ванну? Правда что ли?
— От тебя смердит борделем.
— Да?
— А это неуместно, если ты не в борделе.
— Ванна так ванна. Великолепно! Вперед!
— Тебе для этого по-прежнему надо встать.
— И впрямь нужно позвать горничную, пусть здесь пол везде вымоет.
* * *
Почти совсем уже смеркалось, когда Люсьену удалось наконец просушить Анри до того, чтобы можно было идти в атаку на каменоломни. Каждый нес фонарь, у Люсьена в карманах еще были свечи и спички. Анри взял трость с клинком (Люсьен заставил его особо проверить, что там не кордиал), а сам булочник занял у соседа длинный садовый нож с загнутым концом: сосед им полол сорняки за домом, чтобы не удушили его живую изгородь.
— Может, лучше подождать, когда не будет так темно? — поинтересовался Анри, ныряя под низко нависшие колючки.
— Это каменоломня, там всегда темно. — Люсьен рубил ножом колючую ежевику, в борьбе теряя кожу с пальцев — ее клочья оставались на острых шипах.
— Ну так надо было ружье захватить. У меня в Париже дядя, он бы с радостью одолжил.
— Нам не понадобится ружье.
— Наверное, Винсент так же думал в тот день, когда пошел на пленэр в последний раз.
Люсьен хотел было возразить, но вместо этого сказал:
— Странно то, что Гоген рассказывал. Дескать Винсент писал синим только по ночам.
— Бедняжечка Винсент, — высказался Анри.
Они добрались до входа в штольню. Люсьен опустился на колени и вытащил из кармана спичку.
— Надо зажечь фонари. Давай свой.
— Я послежу, нет ли крыс, — ответил Анри.
— Если свет, они не вылезут. Вообще-то мне туда и пришлось поэтому лезть. Ловушки ставить.
— А зачем ты охотился на крыс?
— На еду.
— Нет, честно?
— Для папиных пирожков.
— Нет, честно?
— Весь город осадили. Другой еды не было.
— Твой папá делал из крыс пирожки?
— Сначала план был — супницы. С таким сельским pâté. Но оказалось без хлеба его есть невозможно, а хлеба не хватало. Поэтому он стал печь пирожки. Тесто — наполовину из опилок. Да, крысиные пирожки, как корнуэльские.
— Но я люблю твои пирожки с мясом.
— Семейный рецепт, — ответил Люсьен.
Они вползли в каменоломню, держа фонари над головой. В глубоких тенях что-то зашебуршало.
— А Берт была такой же красивой, как я себе представляю? — спросил Анри.
— Мне было семь. Я был в ужасе. Я думал, Красовщик ее пытает.
— Надеюсь, она до сих пор там. У меня и альбом в кармане есть.
— Не будет ее там. Это случилось двадцать лет назад. Теперь она живет на Монпарнасе с мужем и дочкой.
— О, нас ни с того ни с сего вдруг ограничивают время и теоретическая вероятность.
— И это верно.
— Я потому альбом и захватил. Наброски делать.
Вдруг всего в нескольких шагах от них вспыхнула спичка, и оба взвизгнули и отпрыгнули назад. Анри зацепился о гнилую крепь, упал и заозирался.
— Мои герои, я полагаю, — произнесла Жюльетт, поднося спичку к фитилю лампы. В своем прежнем перваншевом платье она сидела на перевернутом ящике. «Синяя ню» стояла за ней, прислоненная к опоре.
— Жюльетт, — вымолвил Люсьен. Спотыкаясь, он кинулся к ней, раскрыв объятия, а из глаз его брызнули слезы.
Двадцать четыре. Архитектура воодушевленья
Здесь требовалась некая деликатность, определенная утонченность, чуть больше изящества, нежели требовала обычная ее стратегия — та, как правило, сводилась к тому, чтобы снять всю одежду. Целуя Люсьена в оранжевом свете лампы, глубоко в шахте, чувствуя, как вся его душа старается обволочь ее, хотя он просто обхватил ее руками, как слезы льются у него из самого сердца, и теперь оба их лица мокры от них и скользки, а дыхание и тепло у них теперь одни на двоих, и миг этот — остановлен, но не каким-то волшебством, а только лишь особостью этого их объятия, в котором, кроме них, ничего нет, — она думала: «Насколько же проще задрать юбку, крикнуть „Voilà!“ — и начнутся скачки. А вот это все будет совсем не просто».
Тулуз-Лотрек громко откашлялся и глянул на них через плечо, словно зевакой прогуливался по самому краю тьмы и только что случайно заметил, как его друг прожорливо лижется с девушкой в шахте.
Жюльетт оторвалась от поцелуя, куснула Люсьена за ухо, после чего прижала его к своему бюсту головой и сказала через его плечо:
— Bonjour, Monsieur Henri. — И подмигнула.
— Bonjour, Mademoiselle, — откликнулся Тулуз-Лотрек, приподнимая котелок, весь припорошенный гипсовой пылью.
Люсьен вроде бы проснулся — отстранил от себя Жюльетт, придерживая ее за плечи.
— Ты как? Я боялся, что ты болеешь.
— Нет, все в порядке.
— Мы всё знаем про Красовщика — как он тобой помыкает, — мы знаем про всех натурщиц все эти годы. Как они теряют память и заболевают. Мы всё уже знаем.
— Неужели? — Она подавила в себе желание задрать юбку и применить легкий отвлекающий маневр, но рядом все ж Тулуз-Лотрек и… ну, в общем, выйдет неловко. — Всё-всё знаете?
— Да, — ответил Люсьен. — Камилль у Моне, Марго у Ренуара, даже Кармен у Анри — бог весть, сколько еще их было. Мы знаем, что он как-то их — вас — околдовывает своей синей краской, и время как бы останавливается. Я боялся, что ты меня даже не вспомнишь.
Жюльетт взяла Люсьена за руки и на шаг отступила от него.
— Ну, это очень похоже на правду, — сказала она. — Вероятно, нам стоить ненадолго присесть, и я все объясню. — Она быстро глянула на Анри. — Выпить есть?
Тулуз-Лотрек извлек из кармана серебряную фляжку.
— Что здесь? — спросила Жюльетт.
