После этого Комитет по Делам Личности, получив второй пакет документов от Иссы, заводил на нас папочку. Может, электронную, а может, и обычную, на липучках. Объявлял нас женихом и невестой и назначал испытательный срок в полтора года.
Но даже положительное решение конкордианских бюрократов немного бы для меня значило без возможности видеть Иссу и держать ее руки в своих ладонях.
Конечно, любовь через световые года — дьявольски романтичная штука. Но если читатели амурного трэша потребляют романтику пипеткой и чайной ложечкой, то пилоты истребительной авиации ежедневно жрут ее из корыта — черпаком и совковой лопатой. А потому, проносясь на раскаленном истребителе над ледяными горами Заполярья, вываливаясь в полуобмороке из кабины «Горыныча» в объятия флотских врачей, пилотам хочется грубого ржаного хлеба.
«Вот так: жевать ржаной хлеб с вареньем, за одним столом с Иссой. И танцевать с ней под заторможенную музыку. И заторможенно прикасаться губами к ее губам. А посылать воздушные поцелуйчики далекой звездочке, возле которой кружится планета, где тоскует в одиночестве любимая, — это удел мужественных хлюпиков из эпоса Колонизации», — подобные мысли казались мне крутыми и циничными. Можете смеяться над наивным Ромео, но о том, чтобы «сделать это с ней по-взрослому» я вообще не думал.
Итак, при первой же возможности я хотел всеми правдами и неправдами добиться внеочередного отпуска. И полететь прямиком на Вэртрагну, в гости к Иссе.
Но для такого дальнего путешествия требовались деньги. Которые еще предстояло заработать. И в этом тоже мне мог помочь Федюнин и никто другой.
— Что ж, ничего не имею против, — сказал каперанг. — Ты парень боевитый, герой Наотара и так далее. Подпишу тебе любую характеристику — только сочинять ее сам будешь, у меня с краснобайством туго. А уж работы на Новой Земле хоть отбавляй. И на морском терминале, и здесь, в Академии, и, конечно, в космопорту. Самая простая работа у нас, но платят больше всего в Колчаке. Там крупная модернизация началась, каждый работник на вес золота. Сам понимаешь: гражданских со стороны привлекать нельзя, а стройбатальонов на всех не напасешься.
— Спасибо, товарищ каперанг. Хочу в космопорт.
— Ну и чудно. Пойдешь прямиком к суперинтенданту Колчака он с тобой разовый контракт оформит.
— Хорошо, товарищ каперанг. А мое заявление, насчет невесты?
— Ах да, заявление… — Федюнин поглядел в окно. — Скажи, Пушкин, а откуда такая странная идея? Жениться на офицере Конкордии?
Ну началось! То, чего я больше всего боялся! Я с трудом выдавил:
— У нас любовь.
— За пять дней? Или сколько вы там на курорте вместе крутились?
— Так точно. Но у нас все очень серьезно, товарищ каперанг.
— Серьезно или не серьезно, Пушкин, — Федюнин хлопнул ладонью по столу, — но дать разрешения я тебе не могу.
— Но почему, товарищ каперанг?!
— Я твой командир. А ты — подчиненный. Отчитываться перед тобой я не обязан. Более того: ты не имеешь права требовать от меня отчета в моих решениях.
Если бы Федюнин просто сказал «А иди ты на…», я развернулся бы и вышел — честное слово. Но именно потому, что он счел нужным столь пространно напомнить мне о субординации, я почему-то решил, что еще не все потеряно.
— Поймите же, мы действительно любим друг друга! Жаль, что вы не видели Иссу! Вы бы меня сразу поняли! Я не смогу жить без нее, понимаете?! Товарищ капитан первого ранга, я вас умоляю! — Голос мой дрогнул.
Да, я сам себе был противен. Мне только расплакаться у Федюнина в кабинете не хватало. Когда я патетически воскликнул «умоляю!», от моего чувства собственного достоинства осталось мокрое место.
Но бывают такие обстоятельства, когда надо наплевать на достоинство. На честь. На воспитание. Это банальнейшая вещь, я признаю. Но тот, кто любил по-настоящему, воздержится от насмешки над злосчастным кадетом Пушкиным.
— Не раскисай, — сказал Федюнин почти дружелюбно. — Если б все было в порядке, я бы, конечно, разрешил. Но ваш брак не имеет будущего. А потому настоятельно рекомендую тебе забыть эту Иссу Гор, как дурной сон.
Я не очень хорошо соображал. Но, уловив, что каперанг чего-то недоговаривает, встрепенулся:
— Что значит «не имеет будущего»? Это уж нам решать!
— Нет, Пушкин. Это решаете не вы, не я и даже не контрадмирал Туровский. Отношения с Конкордией могут испортиться в любую минуту. Испортиться так сильно, что ты себе даже и представить не можешь.
— Не понимаю…
Терпение Федюнина лопнуло.
— А тебя никто и не просит понимать! Свободен. Кругом… марш!
Остаток дня я провел как в тумане. Нет, я не пустился во все тяжкие, как сделал бы на моем месте любой англосакс. Я не напился, не подрался с часовыми и даже не предпринял попытки броситься под поезд на монорельсовой дороге (оно и понятно: монорельс стоял на профилактике).
Помню, часа два я гулял по дорожке вдоль фасада Академии и успел раз триста прочесть надпись «Кормить лишайники запрещается».
После сотого прочтения надпись потеряла для меня остатки смысла. Зато после двухсотого смысл вернулся — но уже какой-то свежий, возвышенный.
«Кормить лишайники запрещается» читалось мною теперь как лозунг дня, как мудрость нового Экклезиаста. Но нащупать точный перевод этих слов на сакральный язык мне не удавалось примерно до двухсот восьмидесятого прочтения.
И вдруг меня прорвало! «Прикуривать от священного огня запрещается!»
Запрещается! Запрещается!
Этим словом все закончилось для меня там, на Ардвисуре. И теперь действительность поставила вторую точку, пожирнее, поверх первой.
Какой же я осел! Надо было еще тогда догадаться!
Никогда не держать мне рук Иссы в своих руках! Никогда не раскачиваться в такт клонской музыке! Потому что:
Держать руки Иссы в своих руках — запрещается!
Раскачиваться в такт клонской музыке — запрещается!
Вообще: продолжать какие бы то ни было отношения со своей идеальной, абсолютной любовью — запрещается!
А что же разрешается?
А разрешается — посылать воздушные поцелуйчики далекой звездочке, возле которой кружится планета, где тоскует в одиночестве любимая.
Я сел на дорожку и долго лупил красный песок кулаками. Пока они не стали такими же красными.
Однако у этой истории конец все-таки был неожиданный и счастливый.
Следующим утром меня отыскала секретарша Федюнина. Заметим: не вестовой, а секретарша лично.
Приказ: явиться незамедлительно!
Я нехотя вполз в кабинет, от одного воспоминания о котором у меня сжимались кулаки.
Федюнин встретил меня долгим, нехорошим взглядом исподлобья.
— Садись, Пушкин. Я сел.
Федюнин молчал. Я молчал. Минуты через три каперанг спросил:
— Пушкин, ты не хочешь письменно отказаться от своего заявления?
— Какого заявления, товарищ каперанг?
— Ёлкин дрын, да какого же, а?! Разумеется, насчет Иссы Гор!
— Не хочу, товарищ каперанг.
— В таком случае поздравляю, — замогильным голосом сказал Федюнин и протянул мне… мое заявление со своей размашистой визой и печатью факультета!
— Товарищ каперанг!.. — Меня, если честно, душили рыдания. — Товарищ!.. Я даже не знаю…
— Понял, понял. — Федюнин грустно улыбнулся. — Можешь ничего не говорить.
Куда там, ничего не говорить!
— Спасибо, Вадим Андреевич! Большое человеческое спасибо! Я знал, я был уверен, что вы войдете в наше положение! Вы себе представить не можете…
И я пустился объяснять ему, что благодарность моя не имеет границ. Ну то есть никаких. И если эти границы вдруг сыщутся, я буду последней скотиной. И много чего еще в том же духе.
Федюнин деланно кивал. Дескать, понятно-ясно. Когда я наконец закончил и замолчал, пожирая каперанга влюбленными глазами, он тихо сказал:
— Пушкин, в качестве благодарности сделай, пожалуйста, одну вещь.
— С радостью, товарищ каперанг!
— Я вчера, наверное, не в настроении был. И насчет Конкордии я тебя неправильно… ориентировал. Наша дружба с Конкордией, похоже… будет только крепнуть. Так что прошу тебя забыть о нашем вчерашнем разговоре. И никогда никому о нем не рассказывать. Обещаешь?
— Конечно! То есть так точно!
— Хорошо. А теперь можешь отправляться к Туровскому за второй подписью.
Будь я малость поумнее, я бы задался вопросом: «А почему все-таки Федюнин такой грустный?»
Но, конечно же, тогда я этим вопросом не задался.
Остаток лета я работал как вол.
Уже знакомый мне Восточный Ремонтный сектор Колчака преображался на глазах. За несколько дней миллионы контейнеров, которые под конец перестали помещаться в ремонтных боксах, так что их складировали прямо под открытым небом, растаяли как дым. «Андромеды» потрудились на славу — и в боксах вдруг стало пустынно, безлюдно и гулко.
