Обо всем этом я и думал по пути к Кингз-Кросс; ну, по крайней мере, о некотором. Сказать по правде, большую часть поездки я разглядывал женщин в вагоне. Я ведь не просто восемь лет в разводе — больше девяти лет я не занимался любовью и за это время превратился в закоренелого глядельщика, оценщика, взвешивателя возможностей, и каждый мой пристальный взгляд был заряжен такой вороватой напористостью — верным признаком поистине безрассудного (и опасного) самца. Вскоре стало ясно, что имеются лишь два достойных объекта внимания. Одна сидела чуть дальше на моем ряду, рядом с выходом, — миниатюрная, невозмутимая, дорого одетая: классическая ледяная блондинка типа Грейс Келли[79]. Она села в Найтсбридже. Ана другом конце вагона — брюнетка повыше ростом и поаскетичнее на вид; ее я заметил еще на платформе в Эрлз-Корте, но и тогда, и теперь лицо за гладкими темными волосами и газетой, которой она явно увлеклась, разглядеть было сложно. Я снова бросил на блондинку рискованный взгляд, краем глаза, и она — если только я не придумываю — перехватила его на какое-то хрупкое мгновение и ответила — не поощряя, но и не отталкивая. И я моментально пустился фантазировать: фантазия была из любимых — чудом выясняется, что она выходит на моей станции, делает такую же пересадку, садится в мой поезд и едет в один со мной город. Серия случайностей, что сведет нас вместе, причем мне — что кстати — не нужно будет делать совершенно ничего. Чем ближе мы подъезжали к Кингз-Кросс, тем больше мне хотелось, чтобы она не выходила. На каждой станции сердце сжимало пустым ужасом, и все больше хотелось заговорить с нею; между тем ее фигура и лицо постепенно набирали в совершенстве. Лестер-сквер. Ковент-Гарден. Холборн. Я был уверен, что она выйдет в Холборне, однако нет — казалось, она лишь поудобнее устроилась на сиденье, и сама поза ее стала томно-соблазнительной (а в нашей половине вагона между тем мы остались единственными пассажирами, и я к этому времени уже увлекся перспективами). Еще две станции. Если б только… Если бы… И вот мы въехали на станцию Кингз-Кросс, и я посмотрел на нее — бесстыже, не таясь: было ясно, что выходить она не собирается. Я сам разрушал фантазию, но что хуже всего — перед тем, как двери открылись, я бросил на нее прощальный взгляд, и она тоже посмотрела на меня, как бы с ленцой спрашивая о чем-то, безошибочно и пронзительно. Я выволокся на платформу, будто ноги мои сделались свинцовыми; с вагоном меня связывали туго натянутые пуповины чувств. Поезд тронулся; я проводил его взглядом, но ее в вагоне не заметил; и следующие несколько минут, пока брел до Сент-Панкраса, покупал билет и болтался у газетного киоска, в желудке у меня не рассасывалась мертвенная тяжесть — измочаленное ощущение того, что мне удалось пережить еще одну личную крохотную трагедию из тех, что повторяются бесконечно и каждодневно.
Усевшись в купе шеффилдского поезда и дожидаясь, пока он дернется и поедет, я ворочал в голове это унизительное происшествие и проклинал собственную невезучесть — если виной ему была она, — навеки заклеймившую меня как человека воображения, а не действия. Я проклят, как Орфей, обреченный вечно скитаться в преисподней фантазий, а мой герой Юрий тем временем не сомневался и дерзко вознесся к звездам. Несколько тщательно подобранных слов — вот и все, что мне требовалось, однако в голову ни одно не пришло — мне, признанному писателю, черт возьми. Вместо этого я торчал пень пнем и сочинял сценарии один глупее другого: согласно последнему, объект моего интереса вдруг понимает, что пропустила свою станцию, выскакивает на Каледониан-роуд, ловит такси и успевает на мой поезд, едва тот отходит от перрона. Душераздирающе. Я закрыл глаза и попробовал думать о другом. В кои-то веки — о чем-нибудь полезном. Слово — вот на чем нужно сосредоточиться, неуловимое слою… Крайне важно придумать последнюю фразу прежде, чем доеду до Шеффилда.
…необходимое изящество… необходимая пикантность… рисовка…
Такая стратегия оказалась на удивление полезной. Я так увлекся, что не услышал свистка кондуктора; едва заметил, как поезд тронулся; только чуть уловил, как дверь вагона скользнула вбок, внутрь просочилась запыхавшаяся возбужденная фигура и обессиленно рухнула на сиденье в нескольких рядах от меня. И лишь когда мы, набирая скорость, уже проезжали пригороды Лондона, я осознал ее присутствие, поднял голову и признал в ней темноволосую женщину из метро. Неизбежная дрожь возбуждения вспыхнула на долю секунды. Его сменило нечто более мощное — эмоциональная взрывная волна фантастической силы, состоявшая из восторга, смятения и на первых порах — упрямого неверия. Ибо как такое вообще возможно — женщина, судя по всему, читала… нет, не газету, а тоненький роман в твердом переплете, и на обложке красовалась моя фотография.
* * *
Наверное, это мечта каждого писателя. А поскольку такое случается нечасто даже в жизни литературной знаменитости, вообразите, насколько бесценно это для автора молодого и неизвестного вроде меня, кто изголодался по любым признакам того, что работа его хоть как-то отпечаталась в сознании публики. Краткие и уважительные рецензии, которые мне уделяли газеты и литературные журналы — некоторые я заучивал чуть ли не наизусть, — бледнели по сравнению с этим нежданным намеком: в реальном мире может таиться такое, о чем я даже не подозревал, нечто живое и произвольное — читатели. Таким было мое первое ощущение. Вслед за ним, конечно, пришло осознание: наконец-то мне представилась долгожданная возможность, безупречный предлог, идеальный путь к разговору. Разумеется, невежливо будет не представиться в подобных обстоятельствах. Оставался единственный вопрос — как и когда сделать ход.
Меня переполняла решимость сделать его ненавязчиво. Никуда не годится просто вылезти, хлопнуться на сиденье напротив и изречь грубую банальность вроде: «Я вижу, вы читаете одну их моих книг» — или того хуже: «Восхищаюсь женщинами с хорошим вкусом к литературе». Гораздо лучше устроить все так, чтобы открытие сделала она. Ну, это несложно. Через несколько нерешительных минут я поднялся и, прихватив сумку, пересел на место прямо напротив женщины через центральный проход. Одного этого хватило, чтобы она оторвалась от книги и с удивлением взглянула на меня — может, и с досадой. Я произнес:
— Там солнце припекает.
Замечание совершенно бессмысленное, если учитывать, что на новом месте солнца было ровно столько же. Женщина ничего не ответила, лишь вяло улыбнулась и вновь погрузилась в книгу. Я видел, что дошла она примерно до пятидесятой страницы, — где-то четверть: лишь несколько страниц осталось до самой, на мой взгляд, уморительной сцены во всем романе. Я откинулся на спинку и стал опасливо наблюдать за женщиной краем глаза, одновременно прилагая все усилия, чтобы ей открывался на меня хороший вид — если она вдруг решит оторваться от книги снова, — в особенности на мой профиль: именно такой ракурс выбрал фотограф той студии, куда я обратился за свой — причем немаленький — счет. Вот перевернуто десять или двенадцать страниц — приблизительно за столько же минут, и по-прежнему — никаких симптомов веселости: ни малейшего оттенка улыбки, не говоря о приступах неконтролируемого хохота, которые я с любовью воображал у будущих читателей этого эпизода. Да что же с ней такое, в самом деле? В твердых переплетах мои романы продавались жалко — ушло экземпляров 500–600 или около того. Как же этот попал в руки человека, столь очевидно глухого к его тональности и приемам? Впервые присмотревшись к лицу женщины, я отметил отсутствие всякого юмора в ее глазах и жесткой линии рта, а со лба морщинки мрачной сосредоточенности, казалось, не сходили никогда. Она читала дальше. Я подождал еще минут пять или чуть больше; нетерпение мое возрастало. Я демонстративно ерзал по сиденью, даже вставал два раза — якобы достать что-то из сумки, закинутой в багажную сетку; и наконец опустился до того, что симулировал приступ громкого кашля. Он продолжался до тех пор, пока женщина настороженно не взглянула на меня и не спросила:
— Простите, вы что — пытаетесь привлечь мое внимание?
— Нет-нет, что вы! — пролепетал я, с ужасом понимая, как неистово зарделись мои щеки.
— Может, вам дать леденец от кашля?
— Нет, спасибо, все хорошо. В самом деле.
Она вернулась к книге, не сказав больше ни слова, а я погрузился в озадаченное молчание, едва в состоянии признать, что задача оказалась гораздо сложнее. Из неловкой ситуация быстро перешла в разряд непроходимой глупости. Осталось последнее средство, и я прибег к нему:
— На самом деле я действительно пытался привлечь ваше внимание.
Женщина подняла голову от книги, ожидая разъяснений.
— Все дело… в той книге, которую вы читаете.
