— Чудеса современной науки, — произнес Грэм и принялся собирать со стола тарелки.
* * *
Следующий день — сырая и туманная среда — выдался не самым удачным. Я решил принять приглашение Джоан и отправиться с ней, однако эксперимент оказался угнетающим. Работа ее, судя по всему, состояла в том, чтобы без приглашения вваливаться в дома и устраивать детям хитрые допросы экивоками, пока их родители стоят рядом и с ненавистью на нее смотрят либо неуклюже сбегают на кухню готовить чай, который никто никогда не пьет. Сначала я действительно сидел с Джоан на этих интервью, но присутствие мое было настолько очевидно нежеланным, что я сдался и после первых двух визитов оставался в машине, где за день прочел кипу старых журналов и газет, которыми было завалено все заднее сиденье, а под конец лишь устало дожидался, когда она вынырнет из подъезда очередной муниципальной многоквартирной малосемейки.
Пообедали мы в пабе в центре города. Джоан взяла себе вегетарианский пирог, а я — пирог с мясом и почками. От такого меню она укоризненно поцокала языком. В тот вечер дежурным по кухне был Грэм. Блюдо, приготовленное им, могло не иметь названия — но могло как-то и называться: состояло оно главным образом из чечевицы и грецких орехов, сожженных до черной корки, отскобленных от большой сковородки и поданных с кучками макаронных изделий из непросеянной муки, по виду и консистенции напоминавших канцелярские резинки. По большей части мы поедали сие блюдо в гробовой тишине.
— Ты должен завтра показать Майклу что-нибудь из своих работ, — в какой-то момент сказала Джоан Грэму. — Может, он скажет о них что-нибудь интересное.
— Мне бы очень хотелось, — сказал я.
* * *
Грэм усадил меня на свою кровать и включил здоровенный неуклюжий телевизор, громоздившийся в углу. Разогревался аппарат почти минуту.
— Модель семидесятых, — пояснил Грэм. — Доживает последние дни.
Вчерашний туман рассеялся, и утро оказалось ясным, но душным. Однако солнце нам все равно не светило: комната Грэма была погружена в непреходящую тень, поскольку оконце с кружевными занавесками выходило на задние дворы Джоан и ее соседей с параллельной улицы. В доме мы остались одни, времени — половина десятого, мы пили по второй чашке крепкого и переслащенного чая.
— У вас такая машинка есть? — спросил Грэм, стоя на коленях и засовывая в видеомагнитофон кассету.
— С моими заработками она мне не по карману, — ответил я. — Жду, когда цены упадут. Говорят, скоро они резко пойдут вниз.
— А вы думаете, этот мой? Никто такие штуки не покупает — их берут напрокат. Десять фунтов в месяц — и все дела. Можно в «Рамблоуз».
Я отхлебнул чаю и мстительно произнес:
— А вот когда я был студентом, мы тратили деньги на книги.
— Давайте не будем? — Грэм обвел рукой стопки кассет на комоде и подоконнике. — Вот мои книги. Вот носители информации будущего — по крайней мере, для кинематографа. Почти все наши работы в колледже теперь на видео. В каждой из этих красоток — на три часа пленки. А вы знаете, сколько стоят три часа шестнадцатимиллиметровки?
— Я вас понял.
— Вы, литературные люди, не очень-то практичны, а? Вам бы все в башнях из слоновой кости сидеть.
Это замечание я проигнорировал.
— А стоп-кадр в этом вашем видео есть?
— Еще бы. Подрагивает, но работает. А вам зачем?
— Ну, знаете… приятно иметь… все эти новомодные приспособления.
Экран замигал, как только Грэм задернул шторы и уселся на кровать рядом со мной.
— Ну, поехали. Это моя курсовая работа. Посмотрим, что скажете.
Просмотр оказался менее мучительным, чем я опасался. Фильм Грэма шел всего десять минут — эффективная, хоть и неизящная полемическая агитка о фолклендском конфликте, озаглавленная «Война миссис Тэтчер». Название было двусмысленным, поскольку Грэму удалось разыскать шеффилдскую пенсионерку по фамилии Тэтчер, и кадры боевых кораблей, на всех парах несущихся в бой, и отрывки из речей премьер-министра перемежались со сценами из жизни ее менее выдающейся однофамилицы: вот она идет в магазин, готовит скудную еду, смотрит по телевизору новости и тому подобное. В бессвязном закадровом комментарии старушка говорила о том, как трудно прожить на пенсию, и недоумевала, куда ушли все деньги, которые она всю свою трудовую жизнь платила в виде налогов государству. Подобная реплика обычно служила поводом для перехода к показу какого-нибудь жестокого и дорогого на вид куска военного железа. Фильм заканчивался знаменитой речью премьер-министра перед Шотландской консервативной партией, в которой миссис Тэтчер рисовала фолклендскую войну битвой добра и зла и объявляла, что «с ней должно быть покончено». Вслед за этим — общий план: другая миссис Тэтчер бредет с тяжелой сумкой продуктов по крутой и неприветливой улочке. Затемнение. Два титра: «Миссис Эмили Тэтчер живет на 43,37 фунта в неделю»; «Война на Фолклендах, по оценкам, уже стоит нам 700 миллионов фунтов».
Грэм остановил пленку.
— Ну — что скажете? Давайте только честно.
— Мне понравилось. Хорошо сделано.
— Послушайте, бросьте вы эту свою южную буржуазную вежливость хоть на минутку. Скажите прямо.
— Я же говорю — хороший фильм. Сильный, прямой и… правдивый. Говорит правду о чем-то.
— Ведь правда же говорит? Видите ли, кино — настолько точно структурированная среда, что даже в такой вот коротенькой работе нужно принимать множество решений. Сколько должен длиться кадр, как он должен быть выстроен, что должно идти до него, что после. Не распадается ли весь этот процесс, если работа претендует на то, чтобы называться «политическим фильмом»? Не становится ли глубоко проблематичной роль самого кинематографиста, если у нас возникает вопрос, не «Правда ли это?», а «Чья это правда?».
— Разумеется, вы совершенно правы. А можно посмотреть, как тут работает эта штука со стоп-кадром?
— Конечно. — Грэм взял пульт дистанционного управления, немного перемотал пленку и нажал «воспроизведение». — Я это все к тому, что кино глубоко манипулирует не только зрителями, но и собственными объектами. Миссис Тэтчер вторглась на Фолкленды, а я вторгся в жизнь этой старухи, и оба мы выступали под одинаковым предлогом — мы защищаем ее интересы. — Он нажал «паузу», и старушка, открывавшая банку супа, повисла на экране, слегка трепыхаясь. — В каком-то смысле честнее всего было бы показать саму механику вовлеченности: камера панорамирует по комнате и останавливается на мне, режиссере, который сидит там же. Вероятно, Годар так бы и поступил.
— А от этих полос на экране можно избавиться? — спросил я.
— Иногда можно. Нужно нажать на кнопку несколько раз. — Он несколько раз ткнул в кнопку «пауза».
— Изображение немного нечеткое, да?
— Технология развивается. Что бы там ни говорили, не станет ли такой жест пустой самосоотносимостью — вот какой вопрос должен я себе задать. Поскольку очень хорошо знаю, что вы сейчас скажете: мол, любая попытка выдвинуть автора на передний план — откат к формализму, тщетная попытка переместить ударение с означаемого на знак, которая никак не изменит суть, а всякая истина в конечном итоге сводится к идеологии.
— А эта функция есть у всех аппаратов, — спросил я, — или нужно искать технику подороже?
— У всех, — ответил он. — На этой кнопке вся реклама строится. Довольно радикальный поворот, если вдуматься: впервые в истории рычаги управления кинематографическим временем вырваны из рук кинематографиста и переданы публике. Можно утверждать, что это первый реальный шаг к демократизации просмотра. Хотя, разумеется, — он выключил магнитофон и встал, чтобы отдернуть шторы, — наивно предполагать, что люди станут покупать видео только из-за этого. В колледже мы называем ее кнопкой «ДР».
— «ДР»?
— Дрочилин рай. Все любимые кинозвезды — голяком, понимаете? Никаких вам больше дразнящих сцен, в которых роскошная актриса скидывает лифчик на пару секунд, а потом исчезает из кадра, — теперь на нее можно любоваться сколько душе угодно. Теоретически — хоть целую вечность. Или, во всяком случае, пока пленка не посыпется.
Я невидяще уставился в окно за его плечом.
— В этом определенно… есть какая-то польза, — вымолвил я.
— Что ни говори, а поболтать было приятно, — сказал Грэм. — Всегда полезно послушать объективную критику.
Повисла короткая пауза, и я, стряхнув наваждение, снова его услышал.
— Все нормально, — сказал я. — Мне было очень интересно.
— Послушайте, я как раз в город собираюсь. Вам чего-нибудь привезти?
* * *
Впервые я остался в доме один. С такими мгновениями у меня ассоциируется особое спокойствие — оно более чем абсолютно, оно подкрадывается исподволь, проникает внутрь и сторожко наблюдает. Это отнюдь не мертвая тишина, оно полнится неведомыми возможностями, живет звуками того, когда ничего не происходит. В Лондоне такой тишины не услышишь — по крайней мере, невозможно наслаждаться тишиной, в которую можно облечься. Я поймал себя на том, что хожу по дому на цыпочках, а случайные шаги на улице или шум машин воспринимаю как назойливых гостей. Я попробовал сесть и успокоиться, почитать газету, но выдержал лишь минуту или две. Грэм ушел, и дом совершенно преобразился: в нем появилось что-то волшебное, будто он превратился в запретный храм, куда я проник, влекомый жаждой исследований.
