Я остановил кровотечение платком. Мы поднялись по ступенькам и вернулись на площадь перед Великим Храмом.
— Мы можем летать здесь, — сказал Эдуардо и взобрался на помост, громадную каменную ступеньку, выступающую из основания центральной стены. Он сел в позу для медитации, позу индейского Будды, откинув голову назад и прислонив ее к влажным гранитным блокам стены. Я сидел на площади, лицом к нему. Кровотечение совсем прекратилось, я пристально на блюдал за Эдуардо, стараясь настроить себя на со-чувствие, прекратить усилия, сосредоточиться на успокоении, уравнове шении себя.
Десять минут спустя Эдуардо спускается с помоста и рассказывает мне шепотом, что он видел человека, более древнего, чем инки, он был в ритуальных перьях и в сияющем золотом нагруднике.
— Вот здесь. — Он показал место между стеной и мною. — Он стоял здесь и указывал рукой вниз. — Эдуардо положил мне руку на плечо. — Я видел его сверху, compadre. Здесь что-то есть под землей; я думаю, это комната. Мы должны раскопать ее, мы должны выяснить, что там внизу. — Он потер себе лоб.
Теперь была моя очередь идти к Храму Полета Духа. Я забрался на помост и лег на гладкое гранитное ложе. Я чувствовал, как Эдуардо касается моего лба ладонью. Меня охватывает чувство покоя и облегчения, оно перемещается от сердца вниз, как будто все мое тело вздыхает, напоенная кислородом кровь покалывает сосуды. Я выдыхаю тревогу и напряжение. Я могу лежать здесь долго-долго, это не важно, что я заключен в своем теле и ничего не вижу, кроме темноты своих век, и что я не могу парить, как орел, и мне совсем не трудно очистить сознание даже от этой мысли.
Я не знаю, много ли прошло времени, когда я услышал Эдуарде
— Хорошо. Теперь садись.
Я сажусь, затем спускаюсь с помоста и пересекаю площадь. Я приближаюсь к нему, он стоит, улыбается и не сводит глаз с помоста.
— Что дальше?
Он оборачивается ко мне, все еще глупо улыбаясь, смотрит на меня и показывает на помост. Я оборачиваюсь и вижу там мое тело, неподвижно лежащее на граните. На моем лице улыбка.
— Теперь иди обрачно.
И я открываю глаза и вижу звезды, призрачные формы облаков плывуг по небу, справа надо мной возвышается освещенная луной гранитная стена. Я спрыгиваю на землю, Эдуардо хлопает в ладоши, и наш смех несется по лабиринтам стен крепости.
За несколько последующих лет мы исследуем каждый уголок города инков. Я пройду пешком шестьдесят километров от окраины Куско до Врат Солнца, узнаю тайны Храма Вод и Храма Змей. Каждая комната, каждый угол и закуток Города Света стануг знакомы мне, и я пойму индейские легенды, в которых о Мачу Пикчу говорится как о вратах между мирами, где ткань, отделяющая нас от наших сновидений и от звезд, становится тонкой, прозрачной, и ее легко отодвинуть в сторону.
В ту ночь мои ноги пересекли площадь, увлекая меня на северную окраину города, где среди луговых трав возвышался камень.
Я знал, где проходит путь Севера.
*19*
Что есть Бог, что не есть Бог, что есть между человеком и Богом, — кто скажет?
Еврипид
Камень Пачамама стоит среди лугов неподалеку от развалин Мачу Пикчу. Двадцать футов в длину, десять в высоту, неправильная форма, искривленная кромка — и гладкая грань, точный поперечный разрез валуна, выросшего из луговой почвы. Позади него и левее темнеют неясные очертания Хуайна Пикчу, вершина которого еще на тысячу футов возносится над руинами города. На залитом лунным светом лугу лежит тень от камня, тень от его второй половины. Мы стоим в траве, у края этой неправильной тени, и Эдуардо рассказывает мне легенду о старухе-знахарке, которая живет внутри Хуайна Пикчу. Смотрительница храма.
— Пик Бабушки, — сказал я.
— Да, — ответил он. — Храм Луны. Говорят, что существуют туннели и лабиринты внутри горы. Это дорога в нагвалъ, в Север.
Я смотрел на пеструю поверхность гранита. Эти чернобелые и коричнево-серые пятна могуг сыграть с вами шутку. Если достаточно пристально смотреть на них, можно увидеть различные вещи, — но ничего вы там не найдете такого, чего нельзя увидеть на любой подобной поверхности.
— Нет, — сказал я. — Путь к Северу находится здесь… и здесь. — Я коснулся своего живота и сердца и вспомнил Аниту, когда она, беременная, сидела напротив меня в кафе «Рим» и притрагивалась рукой к своему животу. — Я все это время считал, что он здесь, — я постучал себя по лбу указательным пальцем, — но это не так.
И я понял, что это ловушка: наша рационализация вещей эфемерна, наше интеллектуальное представление о транцендентном, представление думающего мозга о Боге — это всего лишь еще одна маска Бога. Все представления Бога, как и само слово, образующееся в языковом мозгу, — это только мысль о том, что находится за мыслью. Нет! Перед мыслью.
Перед самим сознанием. Произнести имя Бога означает назвать неназываемое, носить понятие о Боге в наших головах равнозначно экрану между нами и Божественным опытом. Иегова. «Я есть то, что я есть». Не может быть мысли об этом. Все понятия о Боге кощунственны.
Это то, что можно знать, но нельзя высказать.
30 апреля
Я думал, что нагваль выглядит как бесконечность. Я думал, что я испытаю ayin, божественное ничто, о котором говорится в Каббале. Я думал, что буду смотреть в глаза Дамы за вуалью и увижу рождение и смерть и назначение Вселенной. Я думал, что там есть чернота такой бесконечной пустоты, что я могу упасть в нее, в бесконечно повторяющееся блаженство, и я был готов к риску никогда не вернуться, раствориться, сгореть в пламени трансцендентного рывка (то есть я, возможно, нахожусь за пределами страха). Я думал, что в высшем смысле смогу ощутить себя Богом…
— Мы должны исполнить mesa, — сказал Эдуардо.
— Позже.
Я сделал несколько шагов по лугу, ближе к Пачамаме, и сел в тени. У меня не было никакой цели. Мы не пили Сан Педро, не проводили никакого ритуала, если не считать тех, спонтанных, у Камня Смерти и в Храме Полета Духа. Не было никакого предчувствия или ожидания. Я просто хотел быть там, на пути в женское, сидеть на лугу, который почему-то казался совершенным. Идеальная Земля, добрая Земля, а мы ее смотрители. Могучая Земля, а мы одновременно и ее со-творители, и распорядители. Мне захотелось немного поспать здесь. Я мог бы сидеть и дышать, пока меня не разбудит восход Солнца.
С этой последней мыслью я внезапно проснулся и открыл глаза; что-то приближалось ко мне со стороны камня, раздвигая ступнями траву и цветы.
— Hija de la montana… — шепчет Эдуардо справа, у края Камня. — Дочь горы…
Она уже стоит надо мною, в тени камня. Ее блестящие черные глаза смотрят на меня сверху, совершенно черная коса вьется возле обнаженной груди. Девушка-индеанка. Я вижу ее босые ступни, погруженные в землю, словно на двойном фотоснимке, и свои скрещенные ноги над поверхностью грунта, среди корней травы… Я прикасаюсь к земле, набираю ее в пригоршни, и она сверкает, переливается цветами радуги, как брызги на солнце; и мои чресла наливаются тупой болью, как при пробуждении. — Compadre… Она прикасается рукой к моему плечу и толкает меня назад, я падаю на спину и погружаюсь в землю. Она уже на коленях, надо мной, ложится на меня и выпрямляется, прижимаясь ко мне, грудь в грудь, бедро в бедро, пах в пах, и Земля сладко колышется под нами, вместе с нами, содрогается от оргазмов, они следуют один за другим, и мои стоны и вздохи глохнут, потому что она погружает мою голову в землю, и я что-то постигаю в природе секса, я вижу мужское извращение полового акта: стремление обрести силу путем проникновения и завоевания; на самом деле, путь обратно в Сад лежит через взаимное слияние, коллапс мужского и женского. Что-то в этом роде. И я слышу, мне кажется, ее шепот: «Мой сын, мое дитя, мой возлюбленный, мой брат».
Я отдаюсь ей, отдаюсь дряхлой старухе, да, я вижу это, когда она приподнимается надо мной, глаза в глаза, старое морщинистое лицо, седая косичка: это та самая старуха-знахарка с altiplano, которая держала меня за руку, когда умирал El Viejo. Ее груди свисают и похожи на сморщенные груши, губы растянулись в улыбке, обнажив желтые зубы, уголки черных-чернющих блестящих глаз все в морщинах, она хохочет, а я тяну ее к себе, внутрь себя.
Странно, я не чувствую никакого отвращения; еще более удивительно, что когда я отдаюсь ей, она снова становится безупречно молодой и сильной, дочь джунглей? Вдыхаю ее влажный запах — Амазонка? Любовница, сестра, мать, старуха. Что это за превращения? Или я тоже изменяюсь? Удары сердца, которые я слышу во мне, не мои, они надо мною и подо мною, везде одновременно. Как и я. Где мое место? Я один или меня два? Здесь, на лугу, и здесь, под руинами, гляжу на город снизу, из глубины? И Земля, прах и камень убаюкивают меня, это моя колыбель. Нет, меня три, потому что где-то должен быть еще один я, тот, который думает эту мысль.
