«Столыпин… юридической стороне придавал наименьшее значение, и если для него какая-нибудь мера представлялась необходимой, то он никаких препятствий не усматривал… Тут его рассуждения были таковы, что, когда в государственной жизни создается необходимость какой-нибудь меры, — для таких случаев закона нет». Так объяснял действия Столыпина министр юстиции в его кабинете И. Г. Щегловитов.[287] Это признание человека, с чьим именем связаны самые скандальные беззакония той эпохи, вплоть до фабрикации дела Бейлиса, многого стоит! Впрочем, и сам Столыпин, не стесняясь, излагал свое кредо: «Не думайте, господа, что достаточно медленно выздоравливающую Россию подкрасить румянами всевозможных вольностей, и она станет здоровой», — заявил он в Думе (уже в Третьей).[288]
А если так, к чему вообще румяна и прочая косметика?
Разгон Второй Думы был предрешен, причем на этот раз Столыпин прибегнул не только к конспирации, но к провокации. Ключевая роль выпала на долю Екатерины Шорниковой[289] (агент охранки по кличке Казанская). Она была секретарем некоей петербургской военно-революционной группы и держала в своих руках все нити ее работы среди солдат гарнизона. Этой группой, при активном участии Шорниковой (вероятно, по ее инициативе), был составлен «солдатский наказ» для социал-демократической фракции Государственной Думы. Шорникова передала текст начальнику Охранного отделения Герасимову, а тот — Столыпину, который и санкционировал все дальнейшие действия.
«Он потребовал, чтобы аресты были произведены в тот момент, когда солдатская делегация явится в социал-демократическую фракцию, чтобы, так сказать, депутаты были схвачены на месте преступления», — свидетельствует Герасимов.
В чем же состояло преступление депутатов? Может быть, кто-то из них находился в предварительном сговоре с солдатской группой, придумавшей «Наказ»? Но сам Герасимов подтверждает: «Для самой социал-демократической фракции появление этой [солдатской] делегации оказалось полной неожиданностью».[290]
Состава преступления не было, поэтому Охранка должна была его создать. И провалилась. Хотели как лучше, а вышло — как всегда! «Приняв от них [неожиданно явившихся солдат] наказ [и заподозрив неладное], депутаты поспешно выпроводили их из помещения через черный ход».[291]
Когда явились жандармы, уже было поздно. Но этих гостей выпроводить не удалось. Депутатские удостоверения, гарантировавшие парламентскую неприкосновенность, не заставили их ретироваться. Они перевернули все помещение, перерыли и забрали кучу бумаг, но ни солдатской делегации, ни крамольного «наказа» не нашли, то есть «схватить депутатов на месте преступления», как того требовал Столыпин, не удалось. Но премьера это не остановило. Крамольных солдат арестовали в казармах — по списку Шорниковой. Приобщили к делу полученную от нее же копию «наказа». Был выписан ордер и на ее арест, но ей, конечно, «удалось скрыться». (И потом много лет она так удачно «скрывалась», что, числясь в списках преступников, разыскиваемых Департаментом полиции, в том же Департаменте получала справки о благонадежности для устройства на работу).
Итак, борьба с революционной пропагандой в армии служила только прикрытием куда более важной операции. То был столыпинский «поджог Рейхстага»! Готовился новый государственный переворот, и под него следовало подвести надежный фундамент.[292]
Выступая в Думе с требованием лишить парламентской неприкосновенности всю эсдековскую фракцию в количестве пятидесяти пяти депутатов и выдать их для суда, Столыпин к их мнимому заговору пристегнул еще один, куда более зловещий. Отвечая на запрос правых депутатов, специально для этой цели поданный, он «подтвердил» слухи о раскрытии «образовавшегося в составе партии социалистов-революционеров сообщества», которое поставило «целью своей деятельности посягательство на священную особу Государя императора и совершение террористических актов, направленных против великого князя Николая Николаевича и председателя совета министров» (курсив в тексте — С.Р.).[293]
Никаких имен и подробностей Столыпин не сообщил, но имелось в виду дело группы Владимира Наумова, сына начальника Петергофского почтово-телеграфного отделения. Познакомившись с казаком Ратимовым, служившим в охране царского дворца, Наумов стал ему говорить о предстоящей революции, а когда тот доложил об этом начальству, то ему велели продолжать контакты, прикидываясь сочувствующим. Остальное было делом техники. Режиссуру первоначально взял на себя начальник дворцовой охраны полковник Спиридович (через несколько лет он сыграет роковую роль в судьбе Столыпина), а затем «сам» Герасимов. Доведя дело до нужной кондиции, Герасимов арестовал Наумова, запугал его предстоявшим смертным приговором, а затем пообещал даровать жизнь — в обмен, как водится, на известные услуги. Наумов оговорил многих друзей и знакомых, но позднее, на суде, от большинства своих показаний отказался, а других серьезных улик против восемнадцати (!) обвиняемых не было. Чтобы спасти дело, пришлось вызвать свидетелем… самого Герасимова. Ради конспирации и пущего эффекта он давал показания густо загримированным. Но и сквозь грим проступали следы раздутой полицейской провокации. Юридическая несостоятельность сфабрикованного дела о несостоявшемся цареубийстве «вызвала протесты в рядах защиты, и один из защитников, кажется, В. А. Маклаков, во время моих показаний с возмущением покинул зал заседания».[294] Это не помешало присудить Наумова и еще двух человек к смертной казни, а десяток других отправить на каторгу. Партия эсеров с самого начала отрицала связь с группой Наумова, и на суде таковая не была установлена.
Но даже если бы это дело не граничило с блефом, то какое отношение террористическое «сообщество» эсеров могло иметь к депутатской фракции эсдеков, которым какие-то солдаты принесли свой «наказ»? На такой липе основывалось требование премьера Столыпина о выдаче ему для суда пятидесяти пяти депутатов Государственной Думы! Зато посягательство на священную особу, плюс на особу великого князя, плюс на импозантную особу стоящего тут же на трибуне премьера — это звучало гордо! Выскочивший на трибуну вслед за Столыпиным экспансивный Пуришкевич завопил, что «преступники должны быть немедленно выданы и отправлены на виселицу».[295]
В. Пуришкевич
Но крайне правые, к которым принадлежал черносотенный бессарабский помещик, составляли среди депутатов Второй Думы ничтожное меньшинство. Все же отвергать с порога требование премьера Дума не стала, а постановила передать вопрос для изучения в Комиссию, дав ей сроку один день. И тут предсовмина запаниковал. «По существу Столыпин рассчитывал именно на несогласие Государственной Думы», — объясняет смысл провокации Герасимов.[296]
С разгоном Думы давно уже торопил царь, причем он «не входил вовсе в рассмотрение детального вопроса о необходимости соблюсти какую-то особенную осторожность при роспуске, — свидетельствует Коковцов. — Его взгляд был до известной степени примитивен, но ему нельзя, по справедливости, отказать в большой логичности. Я хорошо помню, как на одном из моих всеподданнейших докладов между 17 апреля и 10 мая государь прямо спросил меня, чем я объясняю, что совет министров все еще медлит представить ему на утверждение указ о роспуске Думы и о пересмотре избирательного закона».[297]
Тут сквозило неудовольствие Столыпиным (о чем Коковцов поспешил ему сообщить), а предсовмина, столь грозный и решительный вне стен Царскосельского дворца, стелился перед государем. Что, если Дума выдаст депутатов-эсдеков? Он тут же жалобно запросил: «Можно ли Думу не распускать, если она согласится на исполнение требования?» Николай, к счастью, понял, что в таком случае роспуск был бы неудобен. Но к еще большему счастью…
«Заседание 2-го июня длилось недолго, — сообщает летописец Второй Думы В. Маклаков. — К концу его Кизеветтер, председатель комиссии, занимавшейся делом соц[иал]-демократов, пришел доложить, что комиссия работы своей не окончила, и просил продлить ей срок до понедельника. Предложение было принято Думой».[298]
Дальше медлить было нельзя. И напрасно в тот же вечер, уже около полуночи, в тайне от всего света, включая своих товарищей по фракции, В. А. Маклаков и трое других правых кадетов отправились к Столыпину уговаривать его проявить терпение. «Было что-то возмущающее в том, что этот роспуск надвинулся как раз в тот момент, когда Дума благополучно обошла последние подводные камни, и когда настоящая работа ее, наконец, началась, и могла продолжаться».[299] Столыпин какое-то время валял Ваньку, а потом, «как будто перестав притворяться, грустно сказал: „Пусть все это так; но есть вопрос, в котором мы с вами все равно согласиться не сможем. Это — аграрный. На нем конфликт неизбежен. А тогда к чему же тянуть?“»[300]
