соседствовали на факультете английского, и когда она оставляла свою дверь открытой, я иногда подслушивала ее студенческие конференции. Она никогда не повышала голос, но часто было... своеобразное давление. Большинство взрослых могут противостоять этому, но студенты, особенно те, которые стремятся угодить, — совсем другое дело. Тебе она понравилась?
— Показалась нормальной. Готовой поговорить с ребенком, который, по сути, нежданно явился. — Но Барбара думает о чае и о том, насколько он был отвратительным.
— Ах. А ты познакомилась с ее мужем, второй половиной их легендарной любовной пары?
— Мельком. Он мыл свою машину. Мы толком не поговорили.
— Этот человек сошел с ума, — говорит Оливия. В ее голосе нет ни злости, ни смеха. Это просто категоричное заявление вроде "небо сегодня облачное". — Можешь мне не верить; перед выходом на пенсию он был известен на факультете естественных наук как Сумасшедший Родди, Безумный Диетолог. В течение нескольких лет, прежде чем он окончательно ушел в отставку — хотя, возможно, у него всё еще есть право работать в лаборатории, я не уверена насчет этого, — он проводил восьминедельный семинар под названием "Мясо — это жизнь". Это всегда напоминало мне о Ренфилде из "Дракулы". Ты читала? Нет? Ренфилд — лучший персонаж. Он заперт в сумасшедшем доме, ест мух и постоянно повторяет "кровь — это жизнь".
— Нахера я столько болтаю.
Челюсть у Барбары отвисает.
— Не шокируйся, Барбара. Нельзя хорошо писать, не владея ненормативной лексикой и не умея смотреть на грязь. Иногда возвеличивать грязь. Я говорю всё это не из-за зависти, не из собственнического инстинкта, но тебе лучше держаться подальше от профессоров Харрис. Особенно от нее. — Она смотрит на Барбару. — Теперь, если считаешь меня завистливой старухой, клевещущей на бывшего коллегу, пожалуйста, так и скажи.
Барбара говорит:
— Я знаю лишь то, что ее чай ужасен.
Оливия улыбается.
— Давай закроем на этом тему, хорошо? Это твои стихи в той папке?
— Некоторые из них. Короткие.
— Почитай мне.
— Вы уверены? — Барбара испугана. Барбара в восторге.
— Конечно, уверена.
У Барбары дрожат руки, пока она открывает папку, но Оливия этого не видит; она устроилась на стуле и закрыла свои острые глаза. Барбара читает стихотворение под названием "Двойной образ". Читает другое под названием "Глаз декабря". Читает еще одно под названием "Трава, поздний вечер":
"Буря прошла. Солнце вернулось.
Шепчет ветер: Когда я подую,
пусть миллионы твоих теней
скажут 'Вечность, вечность'.
И они говорят".
После этого стихотворения старая поэтесса открывает глаза и кричит Мари. Ее голос удивительно силен. Барбара с ужасом думает о том, что ее уличили в бездарности и собираются выпроводить в сопровождении женщины в бежевых брюках.
— У вас еще двадцать минут, Ливви, — говорит Мари.
Оливия не обращает на это внимания. Она смотрит на Барбару.
— Ты присутствуешь на занятиях лично или через Зум?
— Через Зум на данный момент, — говорит Барбара. Она надеется, что не заплачет, пока не выйдет отсюда. Ей казалось, что всё идет так хорошо, вот в чем дело.
— Когда ты сможешь прийти в следующий раз? Лучше всего по утрам. В это время я свежа... или настолько свежа, насколько это возможно в моем возрасте. А ты какова по утрам? Мари, принеси книгу.
Мари уходит, давая Барбаре достаточно времени, чтобы обрести голос.
— У меня нет занятий до одиннадцати.
— Если ты — ранняя пташка, это идеально.
Как правило, Барбара далека от раннего подъема, но она думает, что это скоро изменится.
— Ты сможешь приходить с восьми до девяти? Или до девяти тридцати?
Мари вернулась с записной книжкой. Она говорит:
— До девяти. Девять тридцать — это слишком долго, Ливи.
Оливия не высовывает язык, но делает забавное лицо, как ребенок, которому сказали, что он должен съесть брокколи.
— Тогда с восьми до девяти. Понедельник, вторник и пятница. Среды для чертовых врачей, а четверги для долбаной физиотерапевтки. Этой гарпии.
— Я смогу, — говорит Барбара. — Конечно, смогу.
— Оставь стихи, которые ты принесла. Принеси еще. Если у тебя есть мои книги, которые ты хочешь, чтобы я подписала, принеси их в следующий раз, и мы покончим с этой ерундой. Я провожу тебя. — Она нащупывает свои трости и начинает медленно вставать. Это похоже на то, как собирается конструктор "Эректор" в замедленном режиме. Мари подходит, чтобы помочь ей. Старая поэтесса отмахивается от нее, чуть не упав при этом обратно на стул.
— Вам не нужно... — начинает Барбара.
— Да, — говорит Оливия. У нее перехватывает дыхание. — Мне нужно. Пройдись со мной. Набрось мне шубу на плечи.
— Фейк, фейк, — говорит Барбара, сама того не желая. Так же, как она пишет некоторые строки — зачастую это самые лучшие строки — помимо своей воли.
Оливия не просто смеется, она хохочет. Они медленно идут по короткому коридору, старая поэтесса почти не видна под меховой шубой. Мари стоит и смотрит им вслед. «Вероятно, готовая подобрать осколки, если она упадет и разобьется, как старая фарфоровая ваза», — думает Барбара.
У двери одна из этих хрупких рук хватает Барбару за запястье. Тихим голосом, с легким запахом изо рта, она говорит:
— Эмили спрашивала тебя, были ли твои стихи о том, что она любит называть "черным опытом"?
— Ну... что-то такое она говорила...
— Тот стих, который я видела, и те, что ты мне прочла, были не о том, каково быть черным, верно?
— Не о том.
Рука на ее запястье сжимается.
— Я задам тебе вопрос, юная леди, и не вздумай мне лгать. Не смей. Обещай мне.
— Обещаю.
Старая поэтесса наклоняется к ней близко, заглядывая в юное лицо Барбары. Она шепчет:
— Ты понимаешь, что у тебя это хорошо получается?
Барбара думает: «Вы это решили на основании трех-четырех стихотворений?» Но она шепчет в ответ:
— Да.
2
Она идет домой в оцепенении, размышляя над тем, что сказала ей Оливия на прощание:
— Дары хрупки. Не доверяй свой тем людям, которые могут его разбить.
Она не говорит, о ком идет речь, да Барбаре это и не нужно. У нее есть всё, что ей нужно, и она не собирается возвращаться в дом Харрисов.
25 июля 2021
