Письмо немножко было очень уж короткое, но что тут поделаешь. Конечно, привыкнуть я к этому не могу, но подобное надо иной раз стараться не замечать и прощать вас, и надеяться, что в обычай это не войдет. Мы уже несколько дней как вернулись из лагеря, где многим рыжим куропаткам пришлось распрощаться с жизнью, а бегающих туда-сюда зайцев мы всех взяли в плен. Но поскольку противник наш начинает уже заселяться на зимние квартиры, нам тоже пришлось возвратиться в свои. А ежели говорить правду, причина была в другом: нас загнал сюда дождь, который я уже несколько раз поблагодарил за доброту: ведь не будь его водяной мощи, мы, может, всю зиму провели бы в шатрах. Нужно, милая кузина, признать, пускай и со вздохом: жизнь наша, так же, как жизнь любого христианина, есть всего лишь паломничество, а наша жизнь — паломничество вдвойне, потому как даже ежели тем, кто живет на своей земле и в своем доме, приходится смотреть на себя как на паломника в этом мире, как на душу, изгнанную из вечного отечества своего, то мы, у которых ни пяди земли, ни места, которое мы могли бы считать своим, проводим это драгоценное время в пустых скитаниях и тратим его на тщету. Впустую потраченное время же никогда не вернется, оставив после себя лишь бесполезные и никому не нужные вздохи, которые мы каждый день расточаем, словно печальные призраки. Правда, мы все же могли бы быть счастливыми, ежели были бы примерами для других, но мы ими никогда не станем. Ведь сколько тысяч человек гибло и ежедневно гибнет в море, — и тем не менее в море ежедневно выходят многие и многие. Можно ли считать это примером для нас? Можно, конечно, но учимся ли мы на этом примере? Так же и другие: учиться учатся, но выводов не делают. В чем тут причина? Ни в чем ином, кроме непоседливости нашей и честолюбия. И половина из нас не думает о благе страны, но каждый во все горло кричит о свободе. Потому как большая часть людей жаждет лишь новизны и перемен, о будущем же не думает никто, да и тем, что есть хорошего в настоящем, не умеет ни пользоваться, ни ценить его. Мы лишь вздыхаем о неопределенном добре, которое наступит в будущем, но которое или невозможно достичь, или же это добро потому кажется добром, что оно не в нашей власти и порождено только беспокойством разума. Вот почему человек никогда не будет счастливым: ведь он никогда не ценит того, что есть, того, в чем он находится, не понимает, что есть вещи, которых невозможно достичь, а из-за неясности желаемого считает ясное сущее ничего не стоящим; беспокойный и честолюбивый разум постоянно внушает человеку: лучше там, где нас нет. Поэтому человек никогда не бывает доволен своей настоящей и четкой судьбой, которую назначил ему Господь, но жаждет неопределенного, и то, что у него есть, он не употребляет, но злоупотребляет. Никогда не следует доброму патриоту разжигать смуту и даже желать ее — ни по какому поводу. Господь ставит над нами владык; и добро, и зло мы должны смиренно принимать из Его рук. Добро — как благословение, зло — как наказание. Он один знает, долго ли должны мы терпеть горестную участь и когда ей наступит конец; сколько будет продолжаться ненастье и когда должно наступить вёдро. Некий хлебопашец дал богам обет, что станет приносить им больше жертв, ежели они будут выслушивать его просьбы и посылать дождь или солнечную погоду, когда он попросит, и пускай по его желанию приходит хорошая погода на его землю. Боги выполнили его просьбу: когда он просил дождь для своей пшеницы, шел дождь, когда просил вёдро, было вёдро. Но вышло так, что после жатвы у него оказалось гораздо меньше зерна, чем у других землепашцев. Он вознегодовал, но боги ему ответили, мол, ты сам виноват, потому как не давал природе делать свое дело и захотел быть мудрее богов, которые знают, когда должен идти дождь и когда должно быть вёдро. Религия учит нас, что Бог руководит странами и народами: поднимает одних и низвергает других, ставит над нами добрых или злых государей; такими примерами полно Священное Писание. Так что не следует, да и невозможно одному человеку вмешиваться во всеобщий порядок. Милая кузина, я часто посылаю вам проповеди, нет у меня других дел, я должен записывать свои, уже, может быть, бесполезные мысли, поскольку все мы тут — как упавший в воду человек, который до тех пор должен барахтаться, пока не ухватится за какую-нибудь ветку и не выберется на берег или погибнет, ибо ломать голову над тем, как и почему он упал в воду, — бесполезная трата времени. Пускай до сих пор все ветки в наших руках обламывались, потому как помощь мы просили не у Господа. Но можно, пожалуй, сказать и так, что Господь ради нескольких человек обычно не меняет своей воли, так что будем барахтаться, милая кузина, пока возможно. Жалею только, что цветы сейчас быстро превращаются в сухие стебли, сухими стеблями же не украсишь корсет. Для меня, который всю жизнь был изгнанником и в шестнадцать лет покинул свою родину, ясно одно: поисков свободы в моем разуме тогда не было, и ежели изгнание мое длится до сих пор, то, это точно, потому, что причина тут — слепая любовь к господину моему. Так можно сказать, ежели слушать природу, а ежели говорить по-христиански, то это — воля Божия, и нам следует лишь целовать бич, которым он бьет нас. Больше не могу ничего написать, у нас новостей никаких, только скука великая, особенно зимой. При всем том прошу вас беречь свое здоровье, я же остаюсь тем же, кем был сегодня утром.
P.S. Первую женщину во Франции повесили в 1449 году. Но чтобы не завершать письмо мое повешеньем, опишу небольшую историю. Одного человека в Париже вели на виселицу. Когда его уже собрались вешать, поблизости случилось пройти некоему герцогу, который спешил к королю, и был этот герцог очень-очень большим шутником. Тот, которого собрались вешать, спрашивает: что это за господин там идет? Ему называют имя. Он тогда говорит, пускай его позовут, он скажет ему очень важную вещь. Герцога к нему подзывают, и тот, которого собрались вешать, говорит на ухо герцогу: видишь всех этих, которые здесь стоят, они меня так напугали, что я от страха наделал в штаны. Герцог чуть
