римлянам придется очень плохо, разумеется, не помогать им. И вообще стараться помогать как можно меньше, но явно им не перечить и даже показывать вид рвения. Это тонкое и деликатное дипломатическое поручение должен был исполнить молодой Полибий. В стратеги решено было провести Архона, того самого политика, который восхищал Филопемена своим виртуозным искусством коварно лгать. Он еще при Филопемене прославился тем, что необыкновенно убедительно доказывал римлянам, что спартанцы перебиты для их же пользы. На свои выборы Архон и истратил почти все деньги. А начальником конницы, «вице-президентом», решили сделать Полибия (
XXVIII, 6). Роковое для него решение!
Эмилий Павел
Уже три года велась война. Три консула один за другим терпели поражения. Вот тогда-то римляне вспомнили об Эмилии Павле.
Люций Эмилий Павел происходил из знатнейшего патрицианского рода, был человеком долга и чести, славился благородством и исключительным даром полководца. Но он был суров, горд и презирал чернь. Не мог он, как другие соискатели должностей, ходить по улицам, расточать улыбки и пожимать руки{31}. Народ был обижен. И солдаты его не любили за непреклонную суровость. Это ему, пожалуй, простили бы. Римские воины не сердились на строгость и требовательность, если военачальник держался дружелюбно, жил их жизнью, работал рядом с ними и сидел рядом с ними вечером у костра. Но Эмилий Павел никогда не был с солдатами запанибрата. На войне он вел себя, «как жрец каких-то страшных таинств», посвящал в них лишь немногих и «грозно карал ослушников и нарушителей порядка… считая победу над врагом лишь побочною целью рядом с главной — воспитанием сограждан» (Plut. Paul. 3).
Его стали обходить почестями. Не в характере Эмилия было выпрашивать милости или напоминать о своих заслугах. Он удалился от общественных дел и жил гордо, печально, достойно. Ему было уже под шестьдесят, когда народ неожиданно вспомнил о нем.
Все вдруг прониклись убеждением, что спасти честь Рима может только Эмилий. Его просили быть консулом. Он холодно отвечал, что не намерен более занимать высших должностей. Народ умолял его; что ни день, люди подходили к его дверям. Наконец он смягчился, появился на площади и сразу же был выбран консулом на 168 г. После своего избрания консул всегда благодарит народ за оказанную честь. Но Эмилий Павел остался верен себе. На собрании он объявил народу, что ему их благодарить не за что. Не он просил, его просили. Не ему нужна была должность, им нужен был полководец. Это они должны благодарить его за то, что он согласился. Взамен он требует одного, чтобы они не вмешивались в его действия и не вздумали, чего доброго, руководить им и давать советы. Потому что у римлян, продолжал он, есть эта скверная привычка — гуляя по площади, они любят обсуждать действия своих военачальников, критиковать их и поучать. С собой так обращаться он не позволит. Если им недовольны, пусть едут вместо него. А если нет, то пусть помнят, что полководец он (Plut. Paul. 10–11; Polyb. XXIX, 1). После этих суровых слов Эмилий отбыл к театру военных действий.
Еще в Риме он напряженно «дни и ночи думал о македонской войне» и уже там, видимо, составил план действий (Liv. XLIV, 18, 1). Действительно, новый консул повел войну с молниеносной быстротой. Каждый шаг его был точен и продуман. Царя оттеснили к Пидне. Всего через несколько месяцев после приезда Эмилия война должна была решиться одной битвой.
Между тем Персей делал ошибку за ошибкой из-за всегдашней своей нерешительности и еще более из-за всегдашней своей жадности. Например, он привлек к себе на службу воинственное германское племя бастарнов. К нему явилось 10 тысяч всадников и 10 тысяч пехотинцев — грозная сила! То были огромного роста люди, профессиональные наемники, один вид их наводил ужас. При виде их македонцы воспрянули духом, воспрянул духом и сам царь. Уже он совсем ободрился, уже преисполнился надежд, но… тут бастарны потребовали по тысячи золотых на каждого начальника. «Мысль об этой груде золота помутила взор скупца» (Плутарх). С негодованием царь отказался от услуг бастарнов, и они ушли (Paul. 12).
Персей совершил и еще более удивительный поступок. Долго переманивал он на свою сторону иллирийского царька Гентия. Собственно, это была долгая и нудная торговля. Наконец Гентий согласился за 300 талантов. Персей на глазах иллирийского посла отсчитал и опечатал деньги. «Когда же Гентий, уверившись в том, что получит свою плату, решился на гнусное и страшное дело — задержал и заключил в тюрьму прибывших к нему римских послов, — Персей, рассудив, что теперь нечего тратить на Гентия деньги, поскольку он… своим бессовестным поступком уже втянул себя в войну, лишил несчастного его 300 талантов, а немного спустя равнодушно глядел на то, как претор Люций Аниций с войском изгнал Гентия вместе с женой и детьми из царства, как сгоняют птицу с насиженного гнезда» (Plut. Paul. 12–13). А между тем теперь после приезда Эмилия Павла судьба его висела на волоске. Это было просто какое-то наваждение свыше, замечает Полибий (XXVIII, 9).
Оба войска сошлись в горах у Пидны. Не стану описывать эту страшную битву. Вместо того скажу несколько слов о впечатлении, которое она произвела на римлян. Мы узнаем об этом из любопытнейшего источника — письма одного молодого римского офицера Назики, впоследствии крупного полководца. Сначала, говорит он, появились фракийцы, великаны с ярко блистающими щитами, в сияющих поножах, все в черном. Высоко над головой они поднимали тяжелые железные мечи. За фракийцами шли наемники. А за наемниками Назика увидал самих македонцев в пурпурных одеждах и позолоченных доспехах. А потом из-за укреплений показались воины с медными щитами. «И равнина, — продолжает он, — наполнилась ярким блеском железа и сиянием меди, а горы загудели от крика» (Plut. Paul. 18).
Сам же Эмилий Павел часто рассказывал друзьям, что не видал ничего грознее и ужаснее македонской фаланги, хотя уж он-то на своем веку повидал битвы (Polyb. XXIX, 17, 1). Эта страшная, ощетинившаяся копьями машина стремительно катилась на римлян. Эмилий видел, что первые ряды его смяты, видел, как италийцы отчаянно рубятся своими короткими мечами против сарисс; как они хватают сариссы голыми руками и пытаются пригнуть их к земле, но сариссы пронзают римские щиты и панцири, словно бумажные (Плутарх). Фаланга летела прямо на Эмилия. Он понял, что все решают считаные минуты. Либо победа, либо гибель. Но никто не мог бы заметить в нем ни малейших признаков волнения — лицо его было спокойно, даже весело. Он объезжал свое войско и
