совета, но он стесняется и боится, отнять у него время.
«— Приставать к тебе я не буду, — говорит он, — я не хочу, чтобы мое поведение показалось тебе бестактным.
— Верно, — отвечает тот, — …из всех латинских слов это слово казалось мне по смыслу особенно важным… Кто не считается с обстоятельствами, кто не в меру болтлив, кто хвастлив, кто не считается ни с достоинством, ни с интересами собеседника и вообще кто… назойлив, про того говорят, что он бестактен. Этим пороком особенно страдает самый просвещенный народ — греки. Но сами греки не сознают силу этого зла».
У них, продолжает он, даже нет слова, обозначающего бестактность. И это при таком удивительном богатстве языка! Потому что это понятие органически чуждо греческому уму.
Тут вмешивается еще один собеседник, горячий эллинофил. Он пытается защитить греков, но защита его весьма любопытна.
«— Однако, — возражает он, — …те греки, которые некогда были знамениты и велики в своих городах… нисколько ведь не походили на этих греков, которые жужжат нам в уши» (De or. II, 17–19).
Кроме того, система, которую придумал Сципион, а Тит применил к Греции, была безумно трудна. Она держалась на людях. Но в 80-е гг. II в. произошла смена поколений на политическом небосклоне Рима. В 184 г. после гонений и преследований удалился из города сам творец этой политики Сципион Африканский. Видимо, около 180 г. ушел из жизни Тит{32}. И дело не только в том, как обыкновенно говорят, что с уходом Сципиона политика Рима стала жестче. Просто ни Тита, ни Сципиона некем было заменить. И преемники их далеко не всегда обладали необходимой мудростью и терпением.
А положение в Греции все ухудшалось. В Этолии делалось что-то страшное. «Если уже раньше в междуусобной войне не было жестокости, перед которой они остановились бы, то теперь… этоляне были способны на все и так одичали, что даже правителям своим не давали собираться на совещание. Посему безначалие, насилия и убийства наполняли Этолию» (Polyb. XXX, 11). Временами казалось, что все племя их сгинет бесследно. Наконец, они как будто немного одумались. Решено было помириться. Объявлена была всеобщая амнистия. Изгнанники вернулись. Их торжественно встретили первые люди государства. Гостей обняли, облобызали… и тут же в воротах зарезали! Как с торжеством объявили лидеры правящей партии, амнистия была военной хитростью (Liv. XLI, 25, 1–4).
К этолянам приехал римский уполномоченный, но они так вопили, что понять что-нибудь оказалось невозможно. Он так и доложил сенату, что не смог понять, какая партия права, какая виновата, а потому не вынес никакого приговора, а только взял с них клятву не уничтожать друг друга (Liv. XLII, 5). На собрания теперь приходили с камнями и забивали противников до смерти (Polyb. XXVIII, 4).
Фессалийцы и перребы тоже резали друг друга. К ним срочно выехал Аппий Клавдий и выяснил, что сейчас режутся из-за долгов. Он сидел день и ночь и наконец составил некий договор: заимодавцы должны были снизить процент — он был бессовестно велик, — а погашение долга он разложил на 10 лет (Liv. XLII, 5).
Взаимная ненависть партий была такова, что, приходя разбирать свое дело в присутствие римских послов, люди в ярости кидались друг на друга, чтобы растерзать. Слабейшая сторона с воплем пряталась за римлян, причем иногда это были представители как раз враждебной Риму партии (Polyb. XXVII, 2).
Единственные, кто был спокоен, это ахейцы. А кто водворил мир? Этот мерзавец Калликрат. Ведь это он вернул изгнанников в Спарту и Мессену.
Как римляне ни бились, они так и не могли установить в стране порядка. Накануне Персеевой войны по всей Греции опять лилась кровь. Где тот мир, о котором молили они богов? Римляне его обещали, но обещания не выполнили.
Вместо прежнего восторга римляне стали ощущать теперь усталость и отвращение. Метелла, когда он побывал на собрании ахейцев и наслушался, как они оговаривают друг друга, охватило вдруг такое омерзение, что он немедленно уехал. Если бы греки были повнимательнее, то заметили бы, что римляне слушают их рассеянно, с отсутствующим видом, отвечают подчас невпопад, отделываются общими фразами и устало советуют жить в мире. Римляне все холоднее, все суше, все надменнее, все презрительнее говорили о греках. Им нельзя доверять, предупреждает Цицерон брата, отправлявшегося на Восток, «так лживы, так легковесны многие из них… друзья они пылкие, но неверные — они… завидуют не только нам, но и своим соотечественникам» (Quint.fr. I, 1, 5).
И вот теперь последний удар. Открыли архив Персея. Оказалось, что римлян предавали все. Даже их лучший друг Евмен Пергамский, чье маленькое царство они расширили, а самого буквально осыпали благодеяниями, был, оказывается, в тайных сношениях с Персеем.
Но самыми двуличными и неблагодарными, на взгляд римлян, оказались греки.
Уж сколько делал для них Тит! А пожинал только попреки то от этолян, то от ахейцев. Кончилось тем, что этоляне объединились со злейшими врагами римлян и призвали Антиоха и Ганнибала. И Тит же их защищал в сенате. А ахейцы? Филипп издевался над ними, публично позорил их жен и дочерей. Он держал в своих руках Акрокоринф и отдал Аргос Спарте. Римляне освободили ахейцев от Филиппа. Оградили от набегов этолян, спасли от Набиса, отдали назад Аргос и их мечту, Акрокоринф. Они отдали все окружающие Спарту города под покровительство ахейцев; они, правда, скрепя сердце, ввели в союз Мессению. Они смирились и с тем, что туда вошла Спарта. Они просили только об одном — не терзать эту несчастную Спарту. И что получили? Их называли тиранами и деспотами. Самого Тита, который все это сделал, Филопемен не выносил и не принимал.
Началась тяжелая Персеева война. Греки подло бросили их в трудный момент, лгали и водили за нос пустыми обещаньями, ахейцы реально предложили помощь только на третий год войны. И это после всех восторгов, цветов, пылких клятв в вечной дружбе, после того, как их носили на руках и в глаза называли богами-спасителями! Многие греки открыто переметнулись к македонцам. Мало того. Оказывается, в каждом городе, в каждой общине была масса людей, которая была в тайных сношениях с Персеем. Они только ждали случая, чтобы изменить. И если вся Эллада не встала на сторону Македонии, хладнокровно говорит Полибий, то виноват в этом исключительно сам Персей. Дай он эллинам деньги, то «ни один здравомыслящий человек не будет оспаривать этого — все эллинские народы… были бы привлечены на его сторону». Притом и заплатить-то надо было немного, добавляет он (XXVIII, 9, 4–7). Ведь греки, как
