А потом в её спальню зашёл ОН.
Приветливо улыбнулся, что-то спросил (она автоматом кивнула), подхватил её рюкзачок и, спокойно повернувшись, вышел. Не чувствуя ног, не слыша ничего из-за бьющегося сердца, Таня пошла за ним следом.
Напоследок она успела почувствовать, как её локоть ободряюще сжала Машина ладонь.
— Вот же ж, твою мать! — Франц, облитый морской водичкой, плевался и протирал свободной рукой глаза. Волна поднялась нешуточная, и экипаж, ругаясь на чём свет стоит, лихорадочно натягивал тент.
«Обрусел вконец. Быстро он».
Маляренко вцепился в рвущийся из рук брезент с другого краю и держал его из последних сил. Как обычно, поход начался не ахти. То есть вышли-то они из Севастопольской бухты при ярком ласковом солнышке, тихом и спокойном море и с замечательным настроением. Всё дерьмо осталось в прошлом. Впереди был бескрайний простор моря и ожидание чего-то нового и прекрасного.
Иван натянул тент, плюхнулся на палубу и призадумался — в голову упорно лезли мысли о том, что осталось позади. За кормой его корабля.
Когда из Бахчисарая пришёл улыбающийся Звонарёв, а с ним — крепко озадаченный срочным вызовом Андрюха, Ваня провёл две очень разные встречи.
Сначала, вызвав Бориса, посадив рядом жену, Иван долго и весело пил со старым другом, вспоминая прошлое и фантазируя на тему будущего. Затем, когда градус уже подошёл к опасной черте, Иван отставил алкоголь в сторону и просветил Серого насчёт идеи Бориса.
Серый не впечатлился. Растолстевший делец вообще заявил, что де «школа — это ещё туда-сюда, а Университет — это, брат, такая херня…»
Пришлось разъяснять, что университета они, скорее всего, увидеть не успеют. А вот училище — возможно, и вообще…
Тут Иван хлопнул ладонью по столу, как это делал дядя Паша, и совершенно трезвым голосом объявил о введении налога на образование.
— С тебя, мил-человек, через полгода — бумага.
Серый икнул и тоже протрезвел. Друг-то, он, конечно, Друг. Но вот когда он ТАК говорит…
— К-какая бумага?
— Любая, на которой можно писать! Придумывай, ищи, пробуй. Опроси всех. Может, хоть кто-то знает, как её делать. Опилок у тебя много. Нехрен их на удобрения пускать. К тебе придёт Борис, будет делать перепись населения, знаний и умений. Жить будет у тебя, а охрану ему Стас выделит, я договорюсь. Вот такие, брат, пирожки с котятами. Выпьем?
Маша принесла ещё бутылку, а на веранду притопали Олег, Семёныч и Франц.
«Пирожки с котятами» удались на славу.
С кемеровчанином Маляренко говорил в доме. Запершись и с глазу на глаз. Долго. Почти весь день. О чём они говорили — никто никогда так и не узнал. На следующее утро Андрюха, не торопясь, с чувством собственной значимости, ушёл в Юрьево.
Вслед ему со страхом смотрели десятки глаз, а Иван закрылся в своём доме и, прямо с утра, в одиночестве, напился.
«Господи, прости!»
Впрочем, таким его видела только Маша. Для всех остальных жителей он по-прежнему был сильным и уверенным человеком. Хозяином. А они за ним — как за каменной стеной.
Андрей сделал всё, как надо. Так, как ему велел сделать хозяин.
Жену и ребёнка он лично, ласково и с уговорами, привёл в усадьбу и велел дождаться, когда их примет САМ. Потом палач вернулся на ферму, собрал народ и ЗАЧИТАЛ приговор.
А потом привёл его в исполнение.
Елену с маленьким Егоркой Иван Андреевич велел поселить в бывшем доме Сашки, к чертям повыгоняв в сараи весь молодняк. Женщина не просила за мужа, даже не плакала, да и Иван не просил прощения за то, что осиротил её ребёнка. Маляренко отпер дверь, пропустил женщину внутрь уютного, меблированного домика и, не глядя на неё, добавил:
— Однажды я уже дал слабину. Не пресёк неумеренные амбиции неумного человека.
Иван долго молчал, уставясь на море. Позади изваянием замерла женщина. Ваня чувствовал её дыхание на своей спине.
— Я дал слабину, и от первого посёлка здесь почти никого не осталось. Надеюсь, вы, Елена Васильевна, сможете ЭТО объяснить своему сыну, когда он подрастёт. Знаете, молодость порой бывает так горяча, так… неосмотрительна. Я. — Ивану было стыдно за эту угрозу. — Я прошу вас. Не дайте ему навредить самому себе.
— Франц! Ты съезжаешь! Будешь квартировать у Елены. Там же теперь будешь столоваться. Насчёт продуктов я распоряжусь.
Если бы у босого немца были каблуки — он бы ими щёлкнул.
— Яволь!
«Ну всё, одной заботой меньше».
Штормовой переход на север, до побережья, занял больше недели — в общем совсем неплохой результат. Единственным недостатком была сумасшедшая качка и, как следствие, сухой паёк, потому что ничего жидкого сварить у Тани не получалось.
Что зимой, что сейчас, в начале марта, берег был всё таким же — серым, унылым и пустым. Неприветливым, одним словом. Оставив «Беду» в уже знакомом лимане и чмокнув на прощание в щёчку Таню, Иван, вместе с Игорёхой, высадился на влажный глинистый берег.
— Какой хороший цемент! Не отстирывается совсем! — Боец, навьюченный рюкзаком с припасами, шёл позади и постоянно чертыхался. Глина здесь оказалась жи-и-и-и-ирная. На ботинках у Вани чугунными гирями висело по многокилограммовому комку грязи. И очистить её не было никакой возможности. Через два шага всё налипало по новой. Кроме того, размокшая после дождей глинистая корка стала чертовски скользкой, и в результате оба ходока с ног до головы покрылись мокрой грязью.
Ваня сунул руку за пазуху. Пистолет был тёплый и сухой. Он приятно грел ладонь и придавал чувство уверенности. В этот поход Маляренко шёл с двумя пистолетами и со всеми имевшимися патронами.
«Кто его знает, что там этот Лукин наворотил. Сначала осторожненько издалека посмотрю. Осторожненько. Осторожненько, я сказал! Твою дивизию!»
Иван в очередной раз поскользнулся и плюхнулся в жидкую грязь.
Тридцать километров до посёлка мужчины шли полтора дня.
«И почему мы не высадились прямо там?»
— Слышь, братан! — Аудрюс вздрогнул от неожиданности и оглянулся. Позади него с флягой в руках стоял высоченный араб и скалил зубы.
— Братан! Move! [15]
«Вот бля! Выучили русский язык, называется! Как тебя там… Али? Мохаммед? Ибн-ибн? Хоттабыч, одним словом!»
Когда-то давным-давно, в детстве, маленький мальчик Одря очень любил эту книгу.
Очередь к роднику двигалась очень медленно, но никто не жаловался и не старался влезть без очереди. Прошлый месяц выработал у оставшихся в живых великолепные манеры и безукоризненную вежливость.
Когда Лукин пристрелил Доброго и его замов из подаренного пришельцами пистолета, а потом, подхватив заряженную «Сайгу» пахана, расстрелял ещё пятерых самых оголтелых бандитов, в посёлке началась анархия. Сначала все дружно гоняли уцелевших «шестёрок» и «коренных», потом, когда их разорвали на куски, начались межобщинные столкновения. Все «воевали» со всеми. Арабы, индусы, китайцы, англосаксы. И все, все вместе, против «русских». После правления Доброго отношение к тем, кто говорил на этом языке, было самым что ни на есть поганым. Причём в разряд «русских» попали не только пассажиры и экипаж сорокового «ЯКа», но и полтора десятка пассажиров из Канады и США. Евреи, украинцы, сербы. Даже вот его, литовца, в эту партию записали. А он и не возражал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
