серьезно на меня посмотрела.
— Зачем?
Я уставился на нее в ответ. Зачем? А ей как кажется? Она же только что видела меня, моим собственным почерком записанного на странице. Разве это не очевидно?
— Мне необходимо было найти ответ.
— Ответ на что?
— Всегда ли у меня будет все… вот так… — проговорил я обреченно. — Так, — я показал на гипс и на красный рубец, рассекающий мой лоб. — И так. Я хотел узнать, смогу ли когда-нибудь войти в комнату, полную незнакомых людей, и не почувствовать, как сдавливает грудь, или высидеть сеанс в кинотеатре, не боясь темноты. Я просто… — я беспомощно развел руками. — Просто хотел перестать бояться. Я подумал, что если смогу загнать себя в рамки уравнения, то хотя бы немного приближусь к тому, чтобы стать лучше.
— И сегодня ты все поджег. — Мамин тон оставался таким же нейтральным, как дистиллированная вода из Швейцарии. — Почему?
Я вспомнил иссушенное лицо Гёделя, глядящее на меня из книги.
— Потому что это несбыточная мечта. Нет способа даже узнать, существует ли такое решение, не говоря уже о том, чтобы найти его. Это все одна большая ошибка.
Надолго воцарилась тишина, которую нарушали только капли, срывающиеся с потухшего потолка.
— Да, — тихо сказала мама, — ошибка. Иди за мной.
В одной руке продолжая держать тетрадь, другой она схватила меня за запястье, подняла с пола и повела вниз.
— Ой, ой, ой! — завозмущался я. — Помедленнее, моя нога!
Недовольство сменилось недоумением, когда мы прошли в дверь под лестницей. Гипс гулко стучал по голым подвальным ступенькам из дерева.
Не может быть. Не может быть, чтобы она вела меня в…
Может.
Перед нами, темная, старинная, защищенная кодовым замком, возвышалась дверь маминого кабинета.
Мама грозилась с помощью египетских крючков для мумификации вытянуть через нос наши мозги, если мы прогуляем школу, или намазать нас медом и скормить голодным шиншиллам, если оставим грязные кастрюли на кухне. Однако наказание за вторжение в ее кабинет было гораздо проще и гораздо страшнее.
— Только попробуйте войти сюда, — сказала она, поставив нас перед этой самой дверью на следующий день после нашего седьмого дня рождения. — Конец истории. Можете уходить из этого дома. И никогда, никогда больше не возвращаться. Вы меня поняли?
Мы поняли. Ей никогда не приходилось повторять своих слов.
Угроза оказалась настолько страшна, что я непроизвольно застыл, когда она попыталась провести меня через порог.
— Все нормально, Питер, — она протянула мне руку. — Проходи, смотри.
После сумасшедших картин, которые успел нафантазировать семилетний я, комната размером четыре на пять метров разочаровывала чуть менее, чем полностью. Никто не ставил экспериментов над мутантами, не видать было оживших трупов или хотя бы лабиринтов стеклянных колб с бурлящими ядовитыми химикатами. Только письменный стол, лампа, ноутбук и белые полки ряд за рядом. Стол был старый, и одна ножка настолько изъедена червями, что, казалось, сломится от хорошего удара. Полки заполнены одинаковыми черными тетрадями.
— На что я смотрю? — спросил я.
— На ошибки.
Она взяла одну тетрадь, пролистала до середины и показала мне красивый, детально проработанный набросок осьминога, выпрыгивающего из-за подводных скал. Рисунок был окружен маминым мелким, убористым почерком.
— Это синекольчатый осьминог. Ошибки в его генетическом коде, копирующиеся из поколения в поколение, не только сделали его единственным осьминогом, чей яд достаточно силен, чтобы убить человека, но и подарили ему способность отлично маскироваться под окружающую среду. Это, — еще одна полка, еще одна тетрадь, набросок окаменелости с останками насекомого, — Rhyniognatha hirsti. Ошибки сделали его первым существом на Земле, способным к полету.
— То есть, — перебил я маму. Грубо, но я начинал понимать, на какие рельсы сворачивает этот разговор, и не мог вынести неизбежных банальностей, ожидающих в конце линии, — осьминог меняет цвет, жук получает крылья. А я — проблемы с кишечником, обостряющиеся из-за пауков и громких звуков. Не стану врать, мама. Сложно не почувствовать себя обделенным.
Даже бровью не повела.
— Сколько будет сто восемьдесят семь в квадрате? — спросила она.
Я закатил глаза.
— Ну сколько?
— Тридцать четыре тысячи девятьсот шестьдесят девять, — ответил я.
— Камуфляж и крылья — это адаптация к угрозам окружающей среды, Питер. И это тоже, — она положила мою тетрадь, тетрадь АРМА, мне на грудь. — Здесь проделана блестящая работа. Я невероятно горжусь тобой. Неужели ты думаешь, что был бы способен на это, если бы не являлся тем, кто ты есть сейчас?
Я ничего не ответил.
— Хочешь знать, что было моей самой большой ошибкой? — спросила она.
— Что?
— Вы.
Я вылупился на маму.
— Мне было двадцать четыре, думала я тогда только о карьере, была одинока и функционировала на печеной фасоли, голых принципах и амбициях, зарабатывая лишь аспирантскую стипендию. Как думаешь, если бы Бог предложил мне выбрать из ассортимента, я бы выбрала близнецов?
Она улыбнулась, а я только и мог, что смотреть на нее.
— И что, думаешь, тот факт, что вы были незапланированными, означает, что я сожалею о том, что родила вас? — спросила она. — Думаешь, я теперь люблю вас меньше из-за того, что вы оказались сюрпризом? Мы должны любить свои ошибки, Питер. Они — все, что у нас есть, — она ласково положила руку мне на щеку. — Не думай, что тебе нужно избавляться от них, и никогда, никогда не думай, что тебе нужно что-то исправлять в себе.
— И что? Типа, я само совершенство, такой, какой есть?
Поезд подъезжает к станции Банальная, пожалуйста, обратите внимание на отрыв от реального мира, когда будете высаживаться.
— Совершенство? — рассмеялась мама. — Эволюционно говоря, совершенство — это искусство воплощать как можно больше провалов, оставаясь при этом живым. Совершенство — это процесс, Питер, а не состояние. Никто не совершенен. А ты — экстраординарный. Именно таким я и хочу тебя видеть.
Она обняла меня, и я обвил ее руками.
— Страх преследует меня по пятам, — прошептал я. — Я постоянно ощущаю в своей голове, он как будто выжидает. Я… я не хочу больше бояться.
— Я знаю, милый, — сказала она и крепко прижала меня к себе, словно никогда не собиралась отпускать. — Знаю. Я с тобой.
Она снова и снова шептала мне это в волосы. Потребовалось одиннадцать раз, пока мои рыдания утихли. «Я с тобой».
СЕЙЧАС
Сомневаюсь в качестве здешнего обслуживания, но скажу одно: если вы разбираетесь в сортах пластмасс, то Эдинбургская психиатрическая больница — самое подходящее для вас место.
В восьми с четвертью метрах от меня, в дальнем конце комнаты, которая только в этих краях могла получить оптимистическое название «солнечной», обедают мужчина и женщина.
