— Ну ладно! — крикнул солдатам Гарденбург. — Те, кого вы не добили, могут добираться домой пешком. Возвращайтесь на высоту.
Гарденбург и Христиан пошли обратно. На гребне высоты, на фоне неба четко вырисовывались фигуры наблюдающих за ними солдат. «Какими уязвимыми они кажутся, — озабоченно подумал Христиан, — какими одинокими в этой бескрайней пустыне, и как хорошо, что я не один, что они со мной…»
Они прошли мимо полуобнаженного английского офицера. У него была нежная, бледная кожа аристократа.
— Помните, какой у него был вид, когда раздались первые выстрелы? — усмехнулся Гарденбург. — А как он бежал, пытаясь жестами приказать что-то своим солдатам и одновременно придерживая брюки?.. Капитан армии его величества английского короля… Готов биться об заклад, что в Сандхерсте[27] их не обучают, как вести себя в подобных случаях!
Гарденбург рассмеялся. Комизм всплывавших в его памяти сцен действовал на него все сильнее и сильнее. В конце концов он даже вынужден был остановиться. Согнувшись, упираясь руками в колени и задыхаясь, Гарденбург хохотал, как безумный, и ветер тут же уносил его смех.
Христиан тоже засмеялся. Вначале он крепился, но потом смех охватил его с такой силой, что он стал беспомощно раскачиваться из стороны в сторону. Глядя на корчившихся от хохота лейтенанта и унтер-офицера, начали посмеиваться и остальные. Сначала они только хихикали, но смех Гарденбурга и Христиана был таким заразительным, что вскоре и пять сопровождавших их солдат, и пулеметчики на гребне захохотали во все горло. Звуки дикого смеха неслись над испещренной воронками пустыней, над неподвижно распростертыми телами и потухающим пламенем костров, на которых английские солдаты готовили завтрак, над разбросанными винтовками, над потешными лопатками, которыми так и не успели воспользоваться англичане, над горящими грузовиками и над мертвецом, что сидел, прислонившись к колесу, с полуоторванной головой и вставной верхней челюстью, торчавшей из судорожно искривленного рта.
11
Поезд медленно шел вдоль сугробов мимо заснеженных холмов Вермонта. Ной сидел в пальто у замерзшего окна, дрожа от холода: в вагоне испортилось отопление. Перед его глазами медленно проплывал неприглядный пейзаж. Все выглядело серым в это раннее облачное рождественское утро. Поезд был переполнен, и Ною не удалось получить спальное место. Он чувствовал скованность во всем теле, лицо его было выпачкано сажей, налетевшей с паровоза. В мужском туалете замерзла вода, и он не смог побриться. Потирая небритую щеку, Ной представил себе, какой у него должен быть вид: противная черная щетина, красные воспаленные глаза, а на воротничке грязные пятна от копоти. «Черт возьми! — думал он. — Как же в таком виде представляться ее семье?»
Его нерешительность возрастала с каждой милей. На одной станции, где они стояли пятнадцать минут, его охватило неудержимое желание выпрыгнуть, сесть на стоявший рядом встречный поезд и возвратиться в Нью-Йорк. Неудобства поездки, холод, храп пассажиров, вид мрачных вершин, вырисовывавшихся в облачной ночи, удручающе действовали на Ноя, и его уверенность постепенно таяла. «Нет, — говорил он себе, — ничего из этого не выйдет…»
Хоуп уехала раньше, чтобы подготовить почву. За эти два дня она, должно быть, успела сказать отцу, что собирается выйти замуж и что ее мужем будет еврей. «Наверно, все сошло благополучно, — размышлял Ной, сидя в грязном вагоне и стараясь настроить себя на оптимистический лад, — иначе она послала бы мне телеграмму. Она разрешает мне приехать, значит, все должно быть в порядке, должно быть…»
После того как ему отказали в приеме в армию, Ной принял вполне разумное решение перестроить свою жизнь так, чтобы приносить как можно больше пользы. Он стал проводить три-четыре вечера в неделю в библиотеке за изучением проектов по судостроению. «Больше кораблей, — кричали газеты и радио, — как можно больше кораблей!» Что ж, если ему не суждено воевать, то, по крайней мере, он сможет строить. Он никогда не имел дела с чертежами, и его представление о сварке и клепке было самым смутным, а по всем данным, чтобы стать специалистом в любой из этих областей, потребуются месяцы упорной учебы. И он занимался с неутомимым рвением, заучивая наизусть, повторяя вслух содержание прочитанного, заставляя себя снова и снова воспроизводить по памяти чертежи. Он умел работать с книгой, и учение подвигалось быстро. Еще месяц, думал он, и можно будет пойти на верфь, смело подняться на леса и начать зарабатывать себе на хлеб.
И рядом с ним будет Хоуп. Он чувствовал себя немного виноватым, собираясь строить свое личное счастье в то время, когда его товарищи переживают ужасы войны. Однако, если он, Ной, откажется от семейной жизни, это нисколько не приблизит поражение Гитлера и не ускорит капитуляцию Японии. К тому же Хоуп так настаивала.
Но ведь Хоуп так любит своего отца, а он убежденный пресвитерианец, церковный староста с твердо укоренившимися в сознании суровыми религиозными принципами.
Она ни за что не выйдет замуж без согласия отца. «О боже, — думал Ной, уставившись на капрала морской пехоты, который, развалившись на сиденье, спал с открытым ртом и поднятыми вверх ногами, — боже, почему так сложно устроен мир?»
Вот в окне показался кирпичный завод и замелькали тесно жмущиеся друг к другу унылые заснеженные улицы с пирамидальными крышами домов. А вот и Хоуп, она стоит на платформе и старается взглядом отыскать его лицо в мелькающих замерзших окнах.
Он на ходу спрыгнул с поезда, прокатился по скользкому снегу, стремясь удержать равновесие, взмахнул руками и чуть было не выпустил из рук потертый саквояж из искусственной кожи. Какой-то пожилой человек с чемоданом ядовито заметил ему:
— Это лед, молодой человек, лед, на нем не танцуют.
Хоуп спешила ему навстречу. У нее было бледное, встревоженное лицо. Остановившись в нескольких шагах, даже не поцеловав его, она воскликнула:
— Боже мой, Ной! Тебе нужно побриться.
— Вода замерзла, — бросил он с раздражением.
Некоторое время они стояли друг против друга в нерешительности. Затем Ной быстро огляделся вокруг, стараясь определить, одна ли она пришла. На станции сошло еще несколько пассажиров, но было очень рано, их никто не встречал, и они уже спешили к выходу. Вскоре поезд отошел, и, если не считать пожилого мужчины с чемоданом, Ной и Хоуп остались на станции одни.
«Нехорошо, — подумал Ной, — они послали ее, чтобы она сама сообщила мне неприятную весть».
— Как доехал? — стараясь скрыть смущение, спросила Хоуп.
— Отлично, — ответил Ной. Она казалась какой-то странной и холодной; на ней было старое короткое пальтишко из толстой клетчатой ткани, а на голове туго повязанный шарф. С холодных вершин дул северный ветер, насквозь пронизывая его пальто, словно оно было из тончайшей ткани.
— Значит, проводим рождество здесь? — спросил Ной.
— Ной… — тихо, дрожащим голосом произнесла Хоуп, стараясь скрыть волнение. — Ной, я еще не говорила им.
— Что? — упавшим голосом спросил Ной.
— Я не сказала им ничего: ни что ты должен приехать, ни что я хочу выйти за тебя замуж, ни что ты еврей, ни что ты вообще существуешь.
Ной проглотил обиду. «До чего же глупо и бессмысленно проводить так рождество», — подумал он, глядя на неприветливые вершины.
— Ну что же, — ответил он, сам не сознавая, что хотел этим сказать. Но Хоуп выглядела такой жалкой в своем туго повязанном шарфе, с озябшим на утреннем морозе лицом, что ему захотелось как-то утешить ее. — Пустяки, — добавил он таким тоном, каким говорит хозяин неловкому гостю, разбившему вазу, давая понять, что это не такая уж большая потеря. — Не беспокойся об этом.
— Я все собиралась сказать, — начала Хоуп так тихо, что сквозь порывы ветра он с трудом различал ее слова, — я даже пыталась вчера вечером все рассказать отцу… — Она тряхнула головой и продолжала. — Мы пришли домой из церкви, и я думала, что нам удастся посидеть вдвоем на кухне, но тут вошел мой брат. Он приехал с женой и детьми на праздники из Ратленда. Они заговорили о войне, а брат такой болван — стал уверять, что евреи не воюют, а только наживаются на войне. А отец сидел и кивал головой. Не знаю, соглашался ли он или просто дремал — его каждый вечер уже с девяти часов клонит ко сну, — и я так и не решилась…
— Ничего, ничего, все в порядке, — тупо повторял Ной, машинально натягивая перчатки на озябшие руки. «Нужно позавтракать, — подумал он, — и выпить чашку кофе».
— Я не могу больше оставаться с тобой, — сказала Хоуп. — Мне пора возвращаться. Когда я уходила из дому, все еще спали, а сейчас они, наверно, уже встали и гадают, куда я девалась. Я должна пойти с ними в церковь, а потом постараюсь поговорить с отцом наедине.
— Правильно, так и сделай, — с неестественным оживлением проговорил Ной.
