Я вернулся в комнату и сказал Митараи, что она там стоит и мокнет.
Мой друг никак не прореагировал и продолжал сидеть как статуя. Леона приехала в самое неудачное время, которое только можно было себе представить.
Поскольку Митараи не отвечал, я снова вернулся на балкон и, стоя на пороге между комнатой и балконом, по очереди смотрел на промокшую под дождем Леону и сидящего на диване Митараи. Понимая, что ничего не поделаешь, я пошел в свою комнату, взял стул и принес его на балкон, решив, что с него буду хотя бы следить, чтобы Леоне не грозила какая-нибудь опасность.
Пока я сидел на стуле, опершись локтями на перила балкона и чувствуя на руках холодные дождевые капли, Леона так и стояла под тем же холодным дождем, промокшая насквозь. Так прошел час.
Под светом фонаря Леона стояла не шелохнувшись, как кукла. Стало совсем поздно, и прохожих было мало, что и к лучшему, иначе она привлекла бы к себе внимание.
Прошел еще час. Редкие прохожие, все без исключения, оборачивались на Леону. Водители при ее виде тоже притормаживали и пытались разглядеть, в чем дело. Я волновался, чтобы к ней не подошел какой-нибудь пьяница. Так миновал и еще один час.
Я вернулся в комнату и встал перед все так же сидящим на диване Митараи. Не зная, с каких слов начать, я просто стоял, размышляя. Излишне говорить, что меня злила холодность Митараи. Думая, что ему сказать, я понимал, что избежать осуждения его бездушного поведения не получится. Я уже было открыл рот, чтобы произнести первое, что придет в голову, когда мой взгляд упал на сверток у входа. Подумав, что начать разговор будет не поздно и после того, как я узнаю, что там внутри, я подошел к свертку и присел на корточки.
Аккуратно развязав шикарную ленту явно неяпонского происхождения и аккуратно, чтобы не порвать, развернув оливково-зеленую бумагу, я обнаружил большой черный ящик, бархатистый на ощупь. На верху ящика была щель. Я подцепил ее ногтями и потянул. Передняя стенка ящика откинулась, и появилась фигурка Пьеро, стоящего на руках посреди карусели.
Это была роскошная композиция из фарфора и металла. Осторожно попробовав ее приподнять, я понял, что она очень тяжелая. Раньше мне не доводилось видеть таких прекрасных и дорогих игрушек.
Предположив, что обычно игрушки такого рода бывают подвижны, я поискал и обнаружил за зеркальным туннелем, через который бежали деревянные лошадки, маленький ключик.
Немного повернув его и сдвинув торчавший рядом с ним рычажок, я услышал неожиданно тихую мелодию, как из музыкальной шкатулки. Деревянные лошадки стали плавно вращаться, поднимаясь и опускаясь. Они выстроились в два круга, один внутри другого, и вращались в противоположных направлениях.
Пьеро, делавший стойку на руках на параллельных брусьях в центре круга, стал медленно опускать ноги и наконец коснулся ими земли. Потом он снова начал делать стойку на руках.
Но больше всего меня удивила мелодия. Мне сразу показалось, что я где-то ее слышал, но названия вспомнить не смог. А был это « Airegin» [18] .
Три месяца назад Леона спросила меня, какая музыка нравится нам с Митараи. Мой друг любил джаз, и я, помнится, назвал тогда Леоне « Airegin».
Эта мелодия была не так уж популярна. И вряд ли в Америке повсюду продавались музыкальные шкатулки с « Airegin». Оставалось предположить, что Леона специально заказала эту шкатулку, чтобы доставить нам удовольствие. Трудно представить, чтобы такие большие и сложные шкатулки выпускались в массовом порядке. Значит, это не был расхожий голливудский сувенир, купленный второпях перед отъездом, чтобы подарить Митараи за согласие приняться за работу.
Я встал и вернулся к моему другу. Шкатулка продолжала играть на полу.
— Прекрасно знаю, что ты хочешь сказать, Исиока, — первым через силу заговорил Митараи.
— Да уж наверняка, — сказал я. — Ты всегда заранее знаешь, что я собираюсь сказать. Моя голова не сравнится с твоей. А мои умственные способности еще и снижаются, признаю это. Но я не так бездушен, как ты. Ты что, ничего не почувствовал, услышав эту мелодию?
— Почувствовал. Раздражающая музыка. Как детская погремушка.
— Она прилетела в такую даль из Америки, потому что рассчитывает только на тебя. И сейчас, отбросив гордость, мокнет под дождем снаружи. У тебя душа не болит?
Митараи встал, пошатываясь. Я думал, он пойдет на балкон, но мой друг направился к своей комнате. Я был потрясен и схватил его за руку.
— Ты что, не собираешься заниматься этим расследованием?
— Давай представим, что ты профессор университета, — сказал Митараи, — и идешь в университет читать лекцию по физике. Тебе надо пройти три перехода со светофорами, и на каждом переходе стоит слепой. Если каждому из троих дать руку и помочь перейти, то опоздаешь на лекцию. Что ты сделаешь?
— Вот что ты хочешь сказать… — начал я не торопясь, но Митараи с раздражением перебил:
— Да, это и хочу сказать. Лекцию по физике может прочитать только этот профессор. А помочь слепому может любой хоть немного вежливый человек.
— То есть, услыхав ее рассказ…
— Я ничего не слушал!
— Ты считаешь, что раскрыть это дело — все равно что перевести слепого через улицу?
— Не знаю пока, но если это сделал человек, то когда-нибудь все будет раскрыто. Хочу, чтобы ты понял. Мне не надо объяснять, что помогать слепым переходить через улицу — правильно. Я это и сам знаю. Но если на сотне переходов будет стоять сто слепых, так и весь день пройдет. В конце концов кого-то можно и проигнорировать.
— А ты что, читаешь сейчас лекцию по физике? Просто сидишь без дела на диване.
— Вот я и собираюсь запереться у себя в комнате, и ты мне не мешай.
Митараи резко вырвал свою руку и ушел к себе, стукнув дверью.
Я со вздохом взял зонт и спустился на лифте на улицу.
Леона все еще стояла там. Задул ветер, капли дождя со стуком били сбоку. Леона была мокрая насквозь, как будто ее окатили из ведра. Я раскрыл над ней зонт, но Леона как будто не заметила этого. Она стояла, опустив голову и закрыв глаза. С кончика ее носа капала вода. И с подбородка тоже. Совершенно мокрые волосы прилипли ко лбу и щекам.
— Может быть, зайдете в комнату? — спросил я.
— Это он сказал? — Голос Леоны дрожал.
— Нет, не он, но пойдем внутрь. Я его обязательно уговорю. А то вы заболеете.
— Тогда оставьте меня. Это принципиально.
— Но если вы простудитесь…
— Пожалуйста, — сказала Леона твердо, — оставьте меня в покое.
Я ничего не стал говорить. Постояв так еще какое-то время, я уже собирался сдаться, но вдруг заметил, что Леона почему-то подняла голову. Точно так же реагировала собачка, когда слышала, что Митараи возвратился домой.
Она наморщилась, протянула руки вперед и попыталась бежать, но продрогшие ноги не слушались.
Позади меня стоял Митараи. Она пыталась броситься к нему на грудь, но он, крепко взяв Леону за руки, остановил ее буквально в сантиметре от себя. Она, к удивлению, закричала по-английски: «Люблю, люблю, люблю!», и даже я это понял.
— Люблю вас так, что слезы наворачиваются. Готова плакать сколько угодно!
С этими восклицаниями Леона пыталась припасть к его груди, но Митараи крепко держал ее за руки, не давая ей это сделать. От расстройства Леона громко плакала. В конце концов она надломилась, сползла вниз, упала на колени и, обхватив ботинки Митараи, свернулась клубком у его ног прямо на тротуаре. И громко плача, проговорила:
— Не будьте так безразличны, прошу вас…
Я, честно говоря, был тронут. Я и не подозревал, что Леона настолько любила Митараи.
Мой друг наклонился и, взяв под руки лежавшую под дождем Леону, медленно потянул ее вверх.
Послушно поднявшись, актриса, улучив момент, попыталась снова его обнять. Но и на этот раз Митараи не позволил ей это сделать.
Леона громко вскрикнула и попыталась стукнуть в грудь Митараи обоими кулачками.
— Слушай внимательно, — сказал мой друг, — я не хочу иметь дело с такими людьми, как ты.
