двойной эффект.
– Ах да. Кроме прямого исключения дефектных генов эта мера заставляет семью заботиться о том, чтобы никто из её членов не вступал в серьёзный конфликт с обществом.
– Да уж, надо полагать.
– Конечно. Вы как генетик, разумеется, знаете, что единственный реально существующий вид бессмертия есть бессмертие генетическое. Жизнью движут гены, которые хотят обеспечить собственное воспроизводство. Поэтому наше правосудие касается генов, а не людей. Наше общество практически не знает преступлений, потому что система правосудия нацелена на то, что на самом деле движет жизнью: не на отдельных людей, не на обстоятельства, но на гены. Мы сделали так, что наилучшей стратегией выживания генов стало соблюдение закона.
– Ричард Докинз[58] одобрил бы, я полагаю, – сказала Мэри. – Но вы упомянули об этой… практике стерилизации в прошедшем времени. Её прекратили?
– Нет, но в наши дни в ней почти нет нужды.
– Она была настолько успешна? У вас больше нет серьёзных преступлений?
– Практически никто не совершает их из генетической предрасположенности. Существуют, конечно же, биохимические расстройства, ведущие к антисоциальному поведению, но их лечат медикаментозно. До стерилизации доходит крайне редко.
– Общество без преступности, – сказала Мэри, изумлённо качая головой. – Это, должно быть… – Она замолкла, задумавшись над тем, стоит ли так явно выражать своё восхищение. – Это просто сказка. – Потом нахмурилась. – Но наверняка многие преступления остаются нераскрытыми. Ну, то есть если неизвестно, кто совершил преступление, то преступник останется ненаказанным, или в случае биохимического расстройства невылеченным.
Понтер моргнул.
– Нераскрытые преступления?
– Ну да. Когда полиция, – би-ип, – или кто у вас занимается поддержанием законности, не смогла установить, кто преступник.
– Таких преступлений не бывает.
Мэри почувствовала, как у неё напряглась спина. Как и большинство канадцев, она была против смертной казни из-за возможности казнить не того. Все канадцы несли бремя стыда за несправедливое заключение Гая Пола Морина[59], десять лет гнившего в тюрьме за убийство, которого не совершал; Дональда Маршалла-младшего[60], пробывшего в заключении одиннадцать лет за убийство, которого тоже не совершал; Дэвида Милгаарда[61], просидевшего двадцать три года за изнасилование и убийство, в которых не был виновен. Кастрация была самым мягким из наказаний, которым она хотела бы подвергнуть того, кто её изнасиловал, но если бы из-за неё такое сотворили с непричастным человеком, как она смогла бы с этим жить? А дело Маршалла? Нет, бремя стыда за этот случай несли не все канадцы, а лишь белые канадцы. Маршалл принадлежал к племени микмак, и его заявления о невиновности были проигнорированы белыми судьями просто потому, что исходили от индейца.
Впрочем, возможно, сейчас она думает скорее как атеист, а не как добрая католичка. Верующий обязан считать, что Милгаард, Морин и Маршалл получат воздаяние на Небесах, которое искупит всё, что им пришлось пережить на земле. В конце концов, собственный сын Господа был казнён несправедливо, даже по стандартам Римской империи; Понтий Пилат не считал Христа виновным в преступлениях, в которых его обвиняли.
Но из рассказанного Понтером вырисовывалось что-то похуже Пилатова суда: жестокость стерилизации вкупе с абсолютной уверенностью в том, что виновный установлен со стопроцентной точностью. Мэри с трудом сдержала дрожь.
– Откуда вы знаете, что приговорённый действительно виновен? Вернее, откуда вы знаете, что не приговорили невиновного?
– По архивам алиби, – объяснил Понтер как нечто совершенно очевидное.
– По чему?
Понтер, по-прежнему сидя на другом краю дивана в кабинете Рубена, поднял левую руку и повернул её так, чтобы внутренняя сторона запястья была повёрнута к ней. Мэри увидела компаньон со сменяющимися на нём чужими цифрами.
– По архивам алиби, – повторил он. – Хак постоянно передаёт информацию о моём местоположении и трёхмерное изображение того, что меня окружает, и меня самого, того, что я делаю. Конечно, с тех пор как я попал сюда, её сигналы до архива не доходят.
В этот раз Мэри не смогла подавить дрожь.
– Вы хотите сказать, что живёте в тоталитарном обществе? Что за вами постоянно наблюдают?
– Наблюдают? – Бровь Понтера заползла на надбровный валик. – Нет-нет-нет. Никто не просматривает передаваемые данные.
Мэри озадаченно нахмурилась.
– Тогда что с ними происходит?
– Они записываются в мой архив алиби.
– А что это, собственно, такое?
– Компьютеризированное хранилище информации; куб из особого материала. Информация необратимо кодируется в его кристаллической структуре.
– Но если никто её не просматривает, тогда зачем?
– Я неправильно интерпретировала ваше слово «алиби»? – спросила Хак своим собственным, женским голосом. – Я понимаю алиби как доказательство того, что во время совершения преступления обвиняемый находился в другом месте.
– Э-э… да, – сказала Мэри. – Всё верно, это алиби.
– Ну так вот, – продолжала Хак, – архив Понтера является неопровержимым источником алиби для любого преступления, в котором его могут обвинить.
Мэри почувствовала, как что-то переворачивается в её желудке.
– Боже мой… Понтер, то есть бремя доказательства невиновности лежит на вас самих?
Понтер моргнул, и Хак перевела его слова мужским голосом:
– А на ком же ещё?
– Здесь, в смысле на нашей Земле, человек невиновен, пока его вина не доказана. – Уже произнося эти слова, Мэри сообразила, что есть много мест, где это не так, но решила не усложнять.
– И, как я понял, у вас нет ничего аналогичного нашим архивам алиби.
– Да. О, кое-где есть камеры наблюдения. Но они далеко не везде, и дома их точно практически никто не держит.
– И как же вы тогда устанавливаете виновность? Если у вас нет записи того, что происходило на самом деле, как вы можете быть уверены, что перед вами – тот самый, кто совершил преступление?
– Это я и имела в виду, говоря про нераскрытые преступления. Если мы не уверены… а часто мы не знаем даже, кого подозревать, – то преступнику всё сходит с рук.
– Не могу сказать, что ваша система лучше, – дипломатично высказался Понтер.
– Но наша частная жизнь под защитой. Никто не заглядывает нам через плечо.
– Как и в нашем мире – по крайней мере, если вы не… не знаю слова. Тот, кто даёт другим видеть себя всего.
– Эксгибиционист? – предположила Мэри, удивлённо вскинув брови.
– Да. Их общественный вклад состоит в позволении другим просматривать трансляцию их компаньонов. У них специальные импланты с лучшим разрешением и большей дальностью, и они посещают всякие интересные места, так что другие люди могут видеть, что там происходит.
– Но ведь, чисто теоретически, кто-нибудь может нарушить неприкосновенность чьей угодно трансляции, даже не эксгибициониста.
– Зачем бы он стал это делать? – спросил Понтер.
– Ну, не знаю. Потому что может?
– Теоретически я могу пить мочу, – сказал Понтер, – но на деле никогда не испытывал такого желания.
– У нас есть
