Конан не знал — не мог знать — сколько дней (или, может быть, даже месяцев?!) прошло с тех пор, как он попал в замок Серидэи. Он потерял счет времени. Окружавшие его стены не пропускали внутрь солнечный свет. А огонь в факелах горел постоянно.
Конан много спал. Бодрствование же обыкновенно было совсем недолгим и не приносило ничего, кроме невыносимо угнетающего осознания своего бессилия. Чувство голода теперь не напоминало о себе: кормили Конана исправно. Правда, киммерийцу ни разу не удавалось проследить, кто и когда приносил ему еду. Поднос с кушаньями неизменно уже оказывался в комнате каждый раз, как только Конан пробуждался ото сна.
В самой комнате произошли значительные перемены. Однажды (это, наверное, случилось еще в самые первые дни — а, впрочем, Нергал его знает! — своего заточения здесь) проснувшись, киммериец обнаружил, что лежит не на полу, а на широком мягком ложе. Пол в комнате был устлан ворсистым ковром. Стены покрывали рельефные узоры. Факелов не было, огонь теперь горел в изящных светильниках, что стояли в устроенных в верхней части стен маленьких неглубоких нишах. Не было и привычного уже громоздкого кресла.
В углах и рядом с ложем располагались низенькие покрытые шкурами пуфы. На полу, вытянув к верху длинные тонкие горлышки, стояли сосуды с благовониями. Потолок стал как будто выше, и с него свисал расшитый серебряными нитями и жемчугом балдахин.
Иногда Конана посещала Серидэя. И, как обычно, взгляд ее темно-зеленых глаз был ироничен и коварен, слова — ядовиты и притворно любезны.
Она глядела на киммерийца, и тот чувствовал, будто тело его немело под ее безжалостным неотступным взором, а сознанием завладевала болезненная леность. Конан молчал, говорила только верховная хранительница, говорила тихо и вкрадчиво. Чаще она сидела на пуфе, у ложа. Иногда садилась и на само ложе, ближе к Конану. И тогда ее ладонь опускалась ему на грудь, ее пальцы гладили его кожу. Но ласки Серидэи были насмешливы, неискренни. С каждым прикосновением ее рук, губ, взгляда Конан чувствовал мучительную беспомощность и отвращение. Она, Серидэя, знала это. Наверняка, знала! И оттого все жарче разгорался алчный огонь в ее глазах. Когда же ведьма исчезала, Конан неизменно погружался в сон.
Снились ему все те же темно-зеленые глаза, пронзительный, леденящий кровь взгляд которых преследовал его повсюду, обманчиво-ласковый завораживающий шепот и звенящий в ушах злорадный смех. Конана оставляли последние силы, меркнул рассудок. Все теряло смысл, растворялось в ядовитом тумане. Киммериец уже с трудом припоминал, что привело его сюда, в замок Серидэи? Порой ему даже казалось, что он провел здесь всю свою жизнь. Всегда вот так же беспомощно лежал в этой комнате и не знал ничего о том, что было вне ее каменных, непроницаемых стен. Конана преследовали образы незнакомых (а, возможно, некогда знакомых, да уже позабытых?) людей, они как будто пытались ему что-то рассказать, отчаянно молили его о чем-то, а затем бесследно исчезали во мраке потерянных воспоминаний. И снова не было ни тревог, ни надежд — ничего. Даже осознание своей немощности теперь не было мучительным для Конана. Он забыл свою прежнюю силу.
Одно время Серидэя долго не приходила к киммерийцу. И тогда Конану стало казаться, будто пелена, окутывавшая его изнутри, начала рассеиваться. Все более ясными становились мысли, воспоминания. Возвращались силы. Как-то Конан попытался даже подняться на ноги, и ему это удалось. Сперва он еще не мог подолгу стоять: у него кружилась голова, беспомощно подгибались колени. Но скоро он уже легко передвигался по комнате, приподнимал над полом ложе (оно было сделано из слоновой кости) и без всяких усилий совершал множество обычных для своих прежних сил вещей.
Это случилось, когда Конан уже совсем окреп. Он лежал без сна. Прикрыл глаза и почти не шевелился, — о чем-то задумался. Вдруг он услышал какие-то негромкие звуки. Они раздавались совсем близко. Конан осторожно приоткрыл один глаз (совсем чуть-чуть — так, что если бы кто-то в этот момент наблюдал за ним, то вряд ли смог бы что-либо заметить). В стене, как раз напротив ложа киммерийца, четко вырисовывался дверной проем, узкий и невообразимо низкий. И через него, наклоняя черноволосую голову, в комнату вошла девушка-рабыня. В руках у нее был поднос с блюдами, точно такой же, какой Конан обыкновенно находил подле своего ложа, пробудившись ото сна. Но вот ему наконец удалось собственными глазами (вернее, одним глазом) увидеть, кто и, главное, каким образом заносил в комнату поднос с едой. Это была удача!
Конан продолжал неподвижно лежать, никак не выдавая своего бодрствования. Семенящей походкой рабыня подошла к киммерийцу. Поставила поднос на пол, у самого изголовья. Взяла другой поднос, с пустой посудой, и, скользнув по Конану восторженно-любопытным взглядом, направилась обратно к двери. Но не успела девушка выйти из комнаты, как Конан вскочил со своего ложа и в два прыжка настиг ее. О, его движения были беззвучны, стремительны и точны, как у дикой кошки! Одной рукой киммериец крепко зажал рабыне рот. Другой сорвал свисавший с потолка балдахин. Быстро обмотал им девушку, так тесно, что та не могла и пошевелиться. Оторвал от балдахина кусок, скомкал его и сунул своей пленнице в рот. Заметив на лице девушки страдальческую гримасу, (кляп, видимо, вызвал тошноту), Конан чуть вытянул тряпку. Затем бросил обмотанную девушку на ложе и, не теряя ни секунды, выбежал из комнаты.
Он оказался в длинном, скудно освещенном коридоре. Вокруг никого не было. Конан припустил вдоль по коридору. И вдруг, как будто из воздуха (стоило ли чему-нибудь удивляться, будучи в замке верховной хранительницы?!), перед ним возникли двое бронзовотелых гиганта, вероятно, здешних стражника. Ни ростом, ни объемом мускулов они не превосходили киммерийца, но, стоило признать, и не уступали ему ни в чем.
Коридор был очень узким, и стражники, стоявшие плечом к плечу, преграждали Конану путь.
Они не двигались, и глаза их глядели вперед тупо и безучастно. Конан отступил назад — всего на несколько шагов. Собрался со всеми силами. И затем с разбега бросился на противников. Но ему не удалось прорваться. Ударившись об твердые, холодные, точно камень, тела гигантов, киммериец отлетел назад или, вернее, его отбросило какой-то неведомой силой. Между тем сами стражники как будто и не шелохнулись, а взгляд их оставался таким же мертвенно-непроницаемым, как и прежде. Конан чуть не упал на пол, — поразительно, как он все же удержался на ногах?!
И тут позади киммерийца раздался негромкий злорадный смех. Это был голос Серидэи. Конан, признаться, даже не удивился, заслышав вдруг знакомые звуки ее коварного смеха. После случившегося только что появление Серидэи было так же неотвратимо, как наступление ночи вслед за закатом солнца.
