Стоявшие перед Конаном бронзовотелые гиганты исчезли так же мгновенно, как и появились. Теперь ничто не преграждало киммерийцу путь, но чувствуя на себе неотступный взгляд верховной хранительницы, он уже не находил в себе сил бежать.
Снова что-то окутывало его, завладевало мыслями, чувствами, волей. Конан медленно, как если бы испытывая при этом невыносимую боль (тем не менее, он ничего не чувствовал), обернулся.
Серидэя стояла всего в нескольких шагах от Конана. Она уже не смеялась, но в его ушах все еще звенел ее издевательский смех. Ведьма взмахнула рукой, и в тот же миг со всех сторон на киммерийца набросились черные тени, совсем, как тогда, когда он и Зулгайен следовали за Дарейной.
Что-то невообразимо мощное подхватило Конана и понесло куда-то в темноту…
И снова было мучительное пробуждение. Конан находился в той же комнате, что и прежде.
Только вот ни ковров, ни ложа из слоновой кости, ничего из некогда пышного убранства уже не было здесь.
Комната выглядела так, как в самое первое время заточения киммерийца. Сам Конан опять лежал на полу у стены. Его руки и ноги были закованы в железные цепи.
На громоздком, с высокой спинкой кресле сидела Серидэя. Она глядела на киммерийца.
— Ты подвел меня, Конан! — сказала она, и ее голос прогремел в тишине так зловеще, что, казалось, будто даже пламя в висевших на стенах факелах боязливо затрепетало. — Глупец! Неужели ты на самом деле вообразил, что сможешь убежать отсюда?! — Из ее горла вырвался ироничный смешок. — Отвергнул мое гостеприимство!
— Мне не нужно твое… гостеприимство! — прохрипел в ответ Конан.
— Знаю, знаю! — Серидэя небрежно махнула рукой. — Тебе нужна только вендийская принцесса. Ты ведь не поверил в ее смерть?! Правда?!
Конан медленно покачал головой.
— Нет, сказал он. — Я верю в ее смерть не больше, чем в свою собственную.
— А напрасно! — с ядовитой усмешкой в голосе протянула ведьма. — Мне ведь ничего не стоит умертвить тебя хоть сей же миг.
Однако ты что-то не торопишься, — хладнокровно возразил Конан. И только он успел договорить, как его грудь вдруг пронзила острая боль. Киммериец едва сдержал стон. Он судорожно дернулся, и цепи, сковывавшие его руки и ноги, при этом алчно лязгнули.
Серидэя не отводила от Конана насмешливого взгляда.
— Чего ты добиваешься?! — сквозь зубы процедил киммериец. Новый приступ боли исказил его лицо.
Верховная хранительница рассмеялась со злым торжеством.
— Мне нравиться смотреть, как ты мучаешься, — сказала она. — О, если бы ты сам видел себя сейчас! Прислушайся к своей боли! Запомни ее!
Боль не отпускала.
Она завладела всем существом, не оставляя места ни мыслям, ни желаниям — ничему.
Боль насмехалась над Конаном. И все, что киммериец видел, это два устремленных к нему глаза, огромных, темно-зеленых, с лукавыми искорками.
Все, что он слышал, — это говоривший с ним голос, то необыкновенно громкий, резкий, то опускающийся до еле различимого вкрадчивого шепота.
— Когда-то… очень давно, — задумчиво продолжала Серидэя, — как ты однажды заметил — несколько тысяч лет назад, — она усмехнулась, — я тоже знала боль. Знала страдания… Но теперь все в прошлом, — ее голос мгновенно поменял интонацию, став лениво-беспечным. — Как думаешь, удастся ли тебе рассказать мне о своей боли?! Так рассказать, чтобы я и сама смогла почувствовать ее?!
В этот момент боль стала настолько невыносимой, что из горла Конана вырвался-таки хриплый стон.
— Нет! Не сможешь! — с брезгливой насмешкой произнесла ведьма. — Да и какой толк мне от твоих страданий?! — добавила она с пренебрежением.
И только Серидэя сказала это, как Конан почувствовал спасительное облегчение. Боль не сразу исчезла.
Точно пасуя перед чем-то, она крадучись отступала… А покидаемое ею тело сразу же немело, упоено отдаваясь во власть сладостного забвения.
Серидэя закинула голову на спинку кресла и, прикрыв глаза, сказала:
— Если уж ты так хочешь знать, я признаюсь тебе, — она небрежно усмехнулась. — Насинга жива. Ну, конечно же, ты нисколько не удивлен?! — она выпрямилась, открыла глаза, и ее взгляд коснулся Конана. — Да не смотри же ты на меня так озлобленно! Ты хотел слышать правду — вот она! Принцесса здесь, в моем замке. Всем довольна. Ты же сам знаешь, как я могу быть гостеприимна?!
— Гостеприимна?! — с горькой иронией повторил за ней киммериец.
— Конечно! — с преувеличенной веселостью в голосе подтвердила Серидэя. — Но только если сами гости согласны подчиняться моей воле. Насинга же хорошая девочка… покорная. Она не доставляет мне хлопот.
— Не сомневаюсь в этом, — с презрительной насмешкой отозвался Конан.
Глаза ведьмы злорадно сверкнули.
— Насинга ни в чем не нуждается, — холодно продолжала она. — Ни в заботе, ни в добрых спасителях вроде тебя!
— Не утруждай себя выпусканием яда, — невозмутимо ответил киммериец.
— Замолчи! — гневно воскликнула Серидэя.
В одно мгновение она оказалась рядом с Конаном. Склонилась над ним так низко, что ее волосы легли ему на плечо. И прошептала:
— Не будь глупцом!
Конан поднял к Серидэе голову, и они встретились глазами.
— Что ты намерена делать? — спросил он. — Убить меня? Оставить навечно томиться здесь? Или, может быть, использовать подобно тому, как ты используешь вендийскую принцессу?! — Его голос стал громче и жестче. — Что за участь ты уготовила мне?!
Серидэя отстранилась от него, поднялась, с подчеркнутой надменностью расправила плечи и рассмеялась.
— Все зависит от тебя самого, — с таинственной многозначительностью ответила она. — Только от тебя, Конан! Подумай об этом! А теперь я оставлю тебя.
И в тот же миг она исчезла. Конан снова остался один.
Глава XXII
«Побег»
Время тянулось мучительно долго. Сколько же часов, дней, возможно, даже месяцев угнетающего одиночества провел Конан в замке Серидэи? Здесь не было ни дней, ни ночей, здесь не было времени — толстые каменные стены не пропускали его внутрь.
Конан теперь мало спал. А когда ненадолго и забывался сном или хотя бы дремотой, обыкновенно пробуждался с тупой болью в суставах (изза закованных в цепи рук и ног ему редко удавалось принять во сне удобное положение).
Серидэя больше не заходила к Конану. И единственных, кого он имел возможность видеть, это приносивших ему еду рабынь. Те были удивительно молчаливы (впрочем, киммерийцу и не приходило в голову заговорить с ними о чем-то) и безучастны.
Дверь теперь всегда оставалась в стене. Ее контуры будто нарочно дразнили Конана своей близостью, кажущейся доступностью.
