— Капитан! — не удержавшись, воскликнул мальчишка.
— И этот час, — продолжал я, — будет выделяться ему в вечернее время, после выполнения им всей дневной работы.
— Да, капитан, — ответил старший кухонный мастер.
— Я буду работать, Телиус! — воскликнул мальчишка. — Буду работать лучше всех!
— Ладно, парень, — сказал Телиус. — Посмотрим.
Мальчишка взглянул мне в лицо.
— Спасибо, капитан, — с благодарностью произнес он.
— Хозяин, — поправил его Телиус.
— А можно, — обратился ко мне мальчишка, — я буду называть вас «капитан»?
— Ну, если хочешь, — пожал я плечами.
— Спасибо, капитан! — радостно-воскликнул он.
— А теперь убирайся отсюда, — приказал я.
— Да, капитан! — гаркнул он и двинулся вслед за кухонным мастером.
— Раб! — позвал я его. Мальчишка обернулся.
— Если ты продемонстрируешь умение обращаться с оружием, — сказал я, — возможно, я поменяю тебе имя.
— Спасибо, капитан, — ответил он.
— Возможно, мы будем называть тебя Публиусом, — поделился я своими предположениями, — или Телиусом.
— Пощадите! — взмолился Телиус. — Только не это!
— А может, — продолжал я, — и Генрисом.
— Спасибо, капитан, — ответил мальчишка.
— Но тому, кто носит такое имя, нужно быть его достойным, — заметил я, — нужно уметь обращаться с оружием очень хорошо!
— Я буду! — воскликнул он. — Обязательно буду!
Он повернулся и, едва сдерживая переполнявшую его радость, выскочил из комнаты.
Старший мастер посмотрел на меня и усмехнулся.
— Никогда еще, капитан, я не видел, — сказал он, — чтобы раб так торопился получить наказание.
— Я тоже, — признался я.
Сейчас, на праздновании своей победы, я выпил изрядное количество паги. То, что я позволил мальчишке брать уроки обращения с оружием, сказал я себе, было проявлением минутной слабости. Больше такие моменты повторяться не должны.
Мальчишка принес с кухни второго зажаренного тарска.
Нет, повторил я про себя, мне не следует выказывать подобной снисходительности к рабам. Впредь я не позволю себе подобной слабости.
Я провел ладонью по широкой алой ленте со сверкающей на ней золотой медалью с рельефным изображением корабля.
Я — Боcк, пират, адмирал Порт-Кара и, возможно, один из богатейших и самых могущественных людей всего Гора.
Нет, впредь подобные минуты слабости недопустимы.
Я небрежно отвел свой серебряный, украшенный рубинами кубок назад, и Телима, стоявшая рядом с моим напоминавшим трон креслом, тут же налила туда паги,
Я окинул взглядом стол: Турнок со своей рабыней Турой и Клинтус со своей рабыней Улой пили и, о чем-то переговариваясь, весело смеялись. И Турнок, и Клинтус были неплохими людьми, но они — глупцы. Они слабаки. Мне вспомнилась их привязанность к этому мальчишке, Фишу, и то, как они помогали ему в обучении обращению с оружием. Нет, такие, как они, — слабые люди. В них нет того, что делает человека руководителем.
Я откинулся на спинку кресла и, держа кубок в руке, оглядел комнату.
Она была уставлена столами, за которыми пировали, отмечая мою победу, мои приверженцы.
В углу зала играли музыканты.
Перед моим столом, самым большим в зале, оставалось значительное свободное пространство, на котором в течение всего вечера выступали всевозможные артисты с довольно простыми, но иногда доставлявшими некоторое удовольствие даже мне номерами: факиры, кинжалоглотатели, акробаты, жонглеры и рабы, сражающиеся тупыми копьями, сидя один у другого на плечах,
— Выпьем! — крикнул я, заглушая разговор за столами.
Кубки одновременно взметнулись вверх и были осушены до дна.
Я кинул взгляд вдоль длинного стола и в самом его конце, справа от себя, увидел сидящую Луму — мою рабыню и одновременно старшую учетчицу. Бедная, тощая, услужливая Лума, подумал я, и какая она жалкая в этой своей тунике писца, не способной закрыть ее ошейника. Каким скудным приобретением ты была для пага-таверны. Однако она обладала блестящими способностями к вычислениям и, превосходно разбираясь в коммерческих делах моего дома, помогла значительно увеличить мои богатства. Именно в благодарность за это я позволил ей в этот вечер присутствовать на празднестве и сидеть в конце большого стола. Никто из свободных мужчин или женщин, конечно, не сидел рядом с ней, и, кроме того, чтобы остальные мои писцы и приверженцы не были возмущены ее присутствием, она сидела в кандалах, а цепь от ее ошейника была вторым концом прикреплена к ножке стола. Именно таким вот образом Лума, та самая, которая, возможно, имела для процветания моего дома самое большое значение, за исключением, конечно, меня самого, пусть даже сидя в одиночестве, закованная в цепях, но разделяла вместе со своим хозяином его заслуженную победу.
— Еще паги, — бросил я через плечо, поднимая кубок.
Телима тут же его наполнила.
— Тут есть певец, — заметил один из сидящих за столом людей.
Я недовольно поморщился, меня никогда особенно не интересовали всякие представления.
— Это настоящий певец, — осторожно заметила мне стоящая рядом Телима.
То, что она заговорила, вызвало во мне еще большее раздражение.
— Принеси с кухни та-винограду, — сказал я ей.
— Пожалуйста, мой убар, — попросила она, — позвольте мне остаться.
— Я тебе не убар, — недовольно заметил я. — Я твой хозяин.
— Пожалуйста, хозяин, — взмолилась она, — разрешите Телиме остаться.
— Оставайся, — раздраженно бросил я. Разговоры за столом стихли.
Певец был ослеплен, как поговаривали, Сулиусом Максимусом, считавшим, что слепота певца повышает качество его пения. Сам Сулиус Максимус, изредка пописывавший стихи, — довольно, надо признаться, любительские, — и разбиравшийся в ядах, считался человеком высокой культуры, и к его мнению в данных вопросах всячески прислушивались. Но как бы то ни было, присутствовала ли крупица истины в его суждениях или нет, певец навсегда остался в вечно окружающей его темноте, наедине со своими песнями. У него теперь были только они.
Я поднял на него глаза.
На нем было одеяние его касты, касты певцов, и по нему нельзя было разобрать, из какого он города. Большинство из них странствовали, бродили с одного места в другое, получая за свои песни хлеб и приют. Как-то, много лет назад, я тоже знавал одного певца, Андреаса из Тора.
В зале наступила такая тишина, что было ясно слышно потрескивание факелов.
Певец прикоснулся к струнам своей лиры.
"Я спою об осаде Ара, Блистательнейшего Ара.
Я расскажу о стенах Славного города Ар,
О давно минувшей осаде Бесстрашного города Ара.
О шпилях высоких на башнях Славного города Ар."
У меня не было никакого желания слушать эту песню. Я сидел и глядел в свой наполненный пагой кубок.
Певец продолжал:
"Я спою о прекрасной Талене,
О гневе убара Марленуса,
Убара бесстрашного Ара,
Из славного города Ар."
Мне совершенно не хотелось слушать эту песню. Меня раздражал восторг, написанный на лицах присутствующих, их внимание и безмолвное восхищение этим пустым набором слов, бессмысленными звуками, срывающимися с губ слепца.
"О том расскажу, чьи кудри
горели, как шкура ларла,
О нем, кто пришел однажды
Под стены города Ар.
О нем, о Тэрле Бристольском…"
Я взглянул на Телиму, стоящую рядом с моим похожим на трон креслом. Ее глаза были подернуты влагой, а взгляд, казалось, растворился в словах песни. Она — всего лишь девчонка с ренсоводческих плантаций, напомнил я себе. Ей наверняка никогда прежде не доводилось слышать певца. И ведь хотел отправить ее на кухню, а не отправил. А теперь еще и чувствую ее руку на своем плече. И делаю при этом вид, что ничего не замечаю.
Факелы уже догорали, а певец все рассказывал о вероломстве Па-Кура, предводителя убийц, возглавившего орды захватчиков, напавших на Ар после того, как из города был украден Домашний Камень; он пел о знаменах и черных шлемах, о взмывших вверх штандартах и о солнечных лучах, сверкающих на воздетых к небу стальных клинках, об осажденных башнях и героических деяниях их защитников, о ни на минуту не прекращающих посылать свой смертоносный груз катапультах из древесины ка-ла-на, о несмолкающем грохоте барабанов и реве рогов, о звоне клинков и предсмертных криках людей; он пел о любви горожан к своему городу и — такой глупый, так мало знающий о людях — о храбрости человека, о его верности и преданности; пел о поединках, продолжавшихся и внутри самого Ара, у центральных ворот, о сошедшихся в смертной схватке, взвившихся над башнями наездниках на тарнах и о поединке на крыше арского Цилиндра правосудия между Па-Куром и тем, о ком, собственно, и была эта песня, — Тэрлом Бристольским.
