не уходите, пастырь, ты понял теперь мою тоску, мне не надо просить благословения, судьбу всех я ношу в себе, я давно задохнулся своей и только чужие жизни живут во мне, а я уж больше не могу их терпеть, как вот твою, Фома, и Ирины, и пса, и мальчика, который спас тебя, а не знает, что еще ему предстоит, лучше б бил бы тебя со всеми, потому что не знает пока он, что ляжет вместе с ЖАЖДОЙ пить песок, когда ты закроешь могилу, а я не могу жить, зная и это, я давно уж, слышишь, давно захлебнулся своей водою, и отец твой знал это, и обещал отпустить меня, оформить просто мой уход. Мы с тобой сидим и молчим, твоя мать пришла, Фома, к тебе, понимаешь, опять к тебе, хотя села на мое плечо и греет меня, и изо всех своих прежних сил хочет помочь мне, хочет сказать, что любит меня, вот и грею твое плечо, и сквозь пальцы пробьюсь-проберусь, и сломаюсь огнем в воде; но все же, Фома, пришла она последить, чтобы я не слишком-то просил тебя, то есть не слишком бы много рассказал тебе о тебе и Ирине, пришла она, чтобы прожечь мне кость, если я посмею забыться в своих просьбах, если вдруг обижу тебя, Фома, тебя, ЕГО СЫНА. И Арахна, и даже Надз были сразу запроданы в их ватагу, сразу запроданы быть детьми и созреть в зрелость к смерти, понимаешь, Фома, сразу, это было естественно для них, они немного куражились, но уходили просто и спокойно, немного волнуясь, конечно, но не больше, чем дрожит мальчуган, голый мальчуган перед первой своей голой девчонкой. Я ж, Фома, принял эту запроданность в себя через иное, я умер, Фома, хотя вовсе не хотел этого, мне было больно, Фома, я уж давно повенчан, Фома, как и ты, понимаешь, ты тоже уже повенчан, мой пастырь, и повенчали тебя не мольбы твои о полной мере, и не мольбы твои о слабости, вроде сильный ты, и печален своей силой, а повенчан ты, как и я, Фома, нерешенной своей любовью, потому и не хотел быть пастырем, потому и не мог спокойно принять свою паству, как взял ее твой отец, избранный, а их немного, Фома, раз и два, и не они суть, а вот мы, подстреленные влет, мы ведаем, что с нами, а те и не ведают, что творят. Отпусти меня, Фома, пусть я больше ничего не буду молчать, ты убей мой мозг, Фома, потому что все равно, молчи-не молчи, ты знаешь другой язык, ты умеешь, тебе не надо слов, и если ты не отпустишь меня, то пойми, пойми мою муку, твоя мать пришла лучом сюда, чтобы сжечь меня, понимаешь, сжечь, если буду просить тебя нестерпимо, а я не могу не просить, я ж не волен не думать, я волен молчать, я молчу, но не думать не волен я, она пьется, ЖАЖДА моя, дай мне, пастырь, благословение, нестерпимо жжет твоя мать, и не боль эта обидна мне, а то, что она, понимаешь, она, пришла опять защитить тебя и убьет все во мне сейчас, и не смерти своей боюсь я, но обидна мне смерть от нее, помоги мне, Фома, отпусти меня, Фома, я же люблю ее, мне обидно, Фома, смерть принять от нее, отпусти-помоги мне, Фома. Отпусти меня, Фома, Ирина твоя ушла из дома, ушла с запиской от НЕГО к Умершему японцу, понимаешь, ушла искать по воле ЕГО то, чего никогда не найти, и все же ушла, оставив тебя, убей же меня, Фома, за такую весть, убей-избавь от смерти, от любимой моей избавь, видишь, вот дыра открылась-прожглась у шеи вниз, прямо к сердцу трудится она, не дай мне принять и эту обиду, спаси, унеси меня, Фома, убей мой мозг, чтобы он замолчал, чтобы ты не слышал меня, может быть, тогда и она не услышит, и перестанет, ой, больно мне, Фома, старый пастырь, приди ко мне, старый пастырь, спаси меня, это несправедливо. И снег пришел, он погасил луч, он успокоил своего внеочередного, присыпал его, сровнял с собакой, которая тихо и ласково заскулила, видно, нашла и дождалась его там, видно, стала лизать.
Глава восемнадцатая
Пойдешь, Фома, пойдешь
Этот срок пришел, Фома, срок свидания, срок ПРЕДАНИЯ, ты пойдешь к нему и скажешь, чтобы шел на суд, я встретил Ирину, Фома, твою жену и сестру, и мою дочь, она бежала в светлом лице, в руке у нее была драгоценность, она прижимала руку к горлу, она бежала, она спешила, она ЗНАЛА, куда и зачем торопится. Твой отчим, Фома, сказал, что она несет записку умершему по ЕГО поручению, но он не сказал, что в этой записке, а я только раз видел такое лицо у Ирины, только раз, когда по ней в детстве в деревне в жару скреблись цыплята, и белые царапки оставались ее коричневым ногам и плечам в память, у нее, совсем маленькой тогда, было тихое лицо, лицо встречи и утоления стражды, и такое же лицо было в ее беге. ОН взял ее себе, Фома, и ты скажешь, чтобы он шел на суд, и ты сейчас готов судить, потому что Ирина обидна тебе, ты будешь много жаден до истины, потому зови ЕГО на суд, а я созову судей. Все готово к ПРЕДАНИЮ, Фома, а ведь и все мы, и ОН тоже, лишь и нужны, чтобы понять свою готовность к нему, чтобы суметь оставить его, ПРЕДАНИЕ, иным, кто захочет его узнать потом, кто захочет открыть его внове. Потому, ты беги.
Глава девятнадцатая
Большое объявление на столбе
На высоком столбе в центре города можно было всем, кто хотел, прочесть следующие слова:
Читатель! Читатель! Читатель!
Ирина еще не вернулась, и потому я сам написал эти строки от руки, и привесил вот здесь на столбе, чтобы каждый, кто хочет прочесть, прочел, и понял, что происходит и произошло. Сегодня в полночь ко мне придет посланник Фома, чтобы звать меня в суд, где он будет председателем, и где вся паства отца его будет судьями, знакомыми судьями, потому что, мне кажется, я представил их достаточно полно, чтобы вы, зрители и слушатели суда, знали, с кем имеете дело, ведь вы обязательно прибежите пораньше занять хорошие места, чтобы было и видно и слышно, и вам надо
