Трудно заставить себя перестать перебирать мелкие решения в прошлом. Эти бессмысленные снежинки судьбы, слепившись комом, уже погребли тебя под лавиной несчастного случая. Закинули на край Вселенной, с которого нет возврата.
Какое-то время после аварии, приняв на себя обязанности командира, я делал вид, что наше дальнейшее существование имеет хоть какой-то смысл. Мы с Богданом, превозмогая себя, собрали останки шестерых членов экипажа в небольшой контейнер. Богдан отодрал от переборки фотографию, сделанную накануне полета, и хотел отправить туда же.
Я отнял ее и приладил на место. Пусть они хоть с фотографии смотрят на нас. Безбашенные и живые.
Покончив с нехитрым скорбным ритуалом, мы принялись остервенело драить жилой отсек. Молча ковырялись в системах, наводили порядок. При этом старались не смотреть в иллюминатор, за которым в контейнере величественно плыли наши товарищи.
И тут он заговорил.
После его слов я потерял покой. Богдан, эта рыжая заноза в заднице, не признающая авторитетов, всегда умудрялся обогнать меня на полшага. Кроме глухого раздражения других чувств он у меня не вызывал. А теперь мысль, что он сделает с собой что-нибудь, и я останусь один на один с воспоминаниями, провертела дырку в моей голове.
После отбоя я лежал с открытыми глазами, вглядываясь в черную пустоту вокруг. Слушал, дышит ли этот проклятый рыжий. А еще отчаянно жалел обо всем, что не успел сделать на Земле. Всё оттягивал с предложением Лене. Ждал мифического «идеального момента» – прекрасного заката, романтической мелодии, подходящего настроения. Тупой перфекционист. Теперь все моменты рядом с ней казались вполне подходящими. Я не построил для нее пресловутого дома, не родил сына, не научил его кататься на велосипеде и не посадил дерева, в которое он мог бы врезаться.
Измучившись бессонницей, я провел инвентаризацию отсека. Изъял и запер всё, чем Богдан мог бы отобрать у меня свою жалкую жизнь. Но он всё равно сумел обвести меня вокруг пальца.
Точка вынырнула из пустоты как поплавок. Она росла, неумолимо надвигаясь на нас.
Через сто пятнадцать часов стало ясно, что нам не избежать столкновения лоб в лоб с несущимся на нас кораблем, как две капли воды похожим на наш. На все призывы о помощи и просьбы отклониться от курса чужой звездолет отвечал гробовым молчанием.
Мы недоуменно рассматривали до боли знакомые очертания искореженной посудины, не зная к чему готовиться: к новой аварии, к вторжению или пробуждению в сумасшедшем доме. Все эти версии зануда Богдан обстоятельно и подробно излагал мне последние тридцать шесть часов, продолжая развивать свою теорию о несносности жизни. Я был уже готов придушить его.
В последний миг перед столкновением я подумал, что он все-таки оказался прав, и мы слетели с катушек. Из иллюминатора другого корабля безумными глазами на нас смотрели другие Богдан и я.
Я открыл глаза и испытал что-то вроде разочарования. От удара мы отлетели к переборке. Только и всего. Чужой звездолет смялся, пошел волнами. От него кругами побежало пространство, далекие звезды замерцали, точно собирались обрушиться на нас. Куцый обломок нашего корабля замер на миг, медленно и плавно подался назад и остановился как вкопанный, увязнув носом в непроглядной пустоте.
Мы разглядывали себя в гигантском зеркале.
Оно продолжало колыхаться и дрожать, как гладь озера от брошенного камня, а вместе с ним и наше отражение.
– По одной из теорий, – сказал Богдан, когда первый шок прошел, – наша Вселенная плоская. Точно резина, из которой сделан надувной шар. И все звезды, галактики и прочая дребедень находятся в этой самой офигенно огромной резинке. Шар надувается, Вселенная расширяется, галактики разлетаются. Но внутри шарик пустой, и снаружи тоже ничего нет.
– Знаешь, я предпочитаю думать, что может там, за гранью, что-то все-таки есть. Должно быть. Энергия, время, параллельная Вселенная. Всё, что угодно. Неужели, если мы прорвем этот барьер, то упадем в никуда? Куда-то же делся нос нашего корабля? И потом, кто-то же надувает этот твой шарик?
– Бог?
– Может, и Бог. Не зря же древние верили, что Вселенная ограничена Создателем. А звезды – это дыры в тверди, через которые просвечивает Его святость. Как видишь, по крайней мере, насчет тверди они оказались правы.
– Ты – офигенно узколобый фанатик, – Богдан сжал тонкие губы, всем видом показывая, что я ему не указ. – В этой зеркальной тверди дырок никаких нет. Получается, что древние ошибались. Ничего оттуда не сияет, только пропадает неизвестно куда, как в черную дыру. А стало быть, и бога никакого нет, скорее уж дьявол. И надеяться, кроме как на себя, нам тоже не на кого. Это плохая новость. Но есть и хорошая. Ты же у нас любитель хороших новостей.
– Ну-ка?
Он возбужденно замахал руками.
– Раз уж мы достигли края Вселенной, то теоретически это может означать, что Вселенная начала сжиматься. И если мы пробудем здесь офигенно долго, то нам посчастливится когда-нибудь вернуться домой.
От его ухающего смеха мне стало не по себе.
– Оптимистичный прогноз, нечего сказать. Сделаем вылазку. Попытаемся определить природу барьера. Сидеть здесь вечность, пялясь в твое уродливое отражение в кривом зеркале, я не собираюсь.
* * *
Наш корабль разворотил барьер, как десертная ложка шоколадный пудинг. Частицы зеркала, оторванные силой удара, повисли в невесомости жирными черными каплями. Словно в фасеточных глазах гигантской пчелы, в них отражались мы с Богданом и остальной наш экипаж, плавающий рядом в небольшом контейнере.
Облюбовав два небольших фрагмента размером с куриное яйцо, я активизировал ловушку. Еще миг – и черные блестящие шарики попали в заточение.
– Возвращаемся, Богдан.
Он не ответил. Рыжий вплотную подплыл к барьеру. Черная гладь выгнулась к нему, точно вздохнула. Богдан протянул руку.
– Ты только посмотри, – прошептал он. Зеркало подернулась нежной рябью, почувствовав его присутствие.
– Не трожь!
– Оно… отреагировало на меня. Зеркало живое!
– Никаких контактов с ним до первоначального исследования образцов. Я запрещаю.
Он подчинился. Может, тоже почувствовал опасность?
На корабле он злился и угрюмо молчал. Я не возражал. Наконец-то он заткнулся и перестал мучить меня своими бессмысленными рассуждениями о тщете всего сущего. Злится? Замечательно! Значит, дело идет на поправку. Мне больше не нужно его сторожить. Мы наскоро перекусили, и впервые за долгое время я отрубился.
Мы выходили из Троицкой церкви после венчания. В ушах звенели слова священника: «Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть». Такой красивой Лену я еще не видел. Легкое струящееся платье подчеркивало ее изящную фигуру. А духи… Одна плоть. Одна! Хотелось подхватить ее на руки и сбежать подальше от сослуживцев и родни. Но я обещал им небольшую пирушку в ресторанчике напротив. Сердце билось часто-часто каждый раз, когда Ленка сжимала мою руку. Я все-таки это сделал!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
