Она заметила Фрэнка; тот стоял под уличным фонарем, но его лица не было видно из-под надвинутой шляпы.
– Ты уже с парнями гуляешь? – продолжила она. – Так почему же он не проводит тебя до дома, как полагается? Что, он не нравится твоему папочке? – миссис Уиннерс громко хохотнула и толкнула меня в спину по направлению к дому. – Иди. Скорей заходи в дом. Бог знает, что на уме у этой сумасшедшей.
Когда я оглянулась, Фрэнк все еще стоял на углу. Был хорошо виден тлеющий кончик его сигареты. Наверное, его видел и Дуглас.
– Снова ты с ним была, – сказал он, и меня испугала его интонация.
Он стоял в нашем темном садике перед домом и смотрел на дорогу.
– Что ты здесь делаешь? – спросила я, не скрывая своего раздражения.
– Твоя мама попросила, чтобы я тебя встретил. Э-э-э… Та женщина снова здесь бродит.
– Миссис Уиннерс уже мне сообщила. Пойдем в дом.
Дуглас кивнул, но остался стоять на месте, глядя в сторону парка.
– Видишь вон те новые дома? – спросил он, не поворачиваясь ко мне, так что я могла подумать, что наш жилец разговаривает сам с собой. – Они несколько месяцев копали и извлекли горы земли. А теперь все ровное и гладкое, как и прежде. Никто никогда не узнает, что там внизу, под землей.
Я подошла поближе к нему. От почвы под ногами поднимался запах лакрицы. Мне вдруг стало страшно проходить по сырому темному саду одной, и я устремила взгляд в темноту, пытаясь рассмотреть то, что увидел Дуглас. Но я понимала, что он имеет в виду здания за парком, а от нашего дома их невозможно было разглядеть даже при ярком свете.
– Люди могут прожить там столетия и не узнать, что находится у них под ногами, – тихо добавил Дуглас. В живой изгороди раздался какой-то шорох, и хотя это, возможно, был всего лишь еж, мы оба вздрогнули от испуга. – Иди-ка ты в дом, – посоветовал он.
Я зашла на кухню. Мама и отец убирали со стола.
– Твой ужин на плите, – бросила мама, не глядя на меня.
Еще до ухода я призналась ей, что сегодня вечером собираюсь встретиться с Фрэнком, но она ничего не сказала отцу. И спросила, сможет ли Фрэнк раздобыть мыла и спичек, так как в магазинах их нет. Когда отец отвернулся, я протянула ей пакет с ветчиной, и на мгновение лицо ее осветилось радостью, но почти сразу же вновь покрылось сеткой морщин усталости и забот.
Я ела суп из баранины, ожидая, что Дуглас вот-вот вернется, но, когда поднялась наверх, он, наверное, все еще был на улице. Я стояла у окна, пытаясь уловить тот момент, когда он через заднюю дверь войдет на кухню, и прислушивалась к стуку перезревших яблок, падавших с деревьев. И была уже почти полночь, когда я наконец его увидела – темную фигуру на фоне непроглядной ночи. К тому времени я уже закончила свое послание убийце Кеннету Ллойду Холмсу.
– От тебя так странно пахнет, – говорю я Хелен, когда она наклоняется, чтобы поставить передо мной чай.
– Что значит «странно»?
Она явно сердится, хотя я вовсе не хотела ее оскорбить.
– Такой сладкий запах, – поясняю я. – Я сейчас припомню, как он называется.
Запах действительно сладкий, но не очень приятный. У меня от него начинается головная боль, и я вспоминаю о той сумасшедшей. У меня появляется такое чувство, что меня кто-то со всего размаха ударил по плечу зонтиком и мне хочется потереть больное место.
– Наверное, это запах чая, – говорит Хелен и подносит свою чашку мне под нос. – Фенхель.
– Точно. Какой мерзкий! Ты же мне его не налила, я надеюсь?
– Нет, мама, – дочь делает глоток из своей чашки и улыбается. – Я совсем забыла, что ты не любишь этот запах. Ты ведь никогда не позволяла мне и Тому в детстве покупать лакричные леденцы. – Хелен на мгновение замолкает, как будто думает о чем-то очень приятном, хотя я прекрасно помню, как она тогда часами хныкала и просила леденцов.
– Что ты пишешь? – спрашивает она.
Я смотрю на бумагу, что лежит на столе. На ней какие-то каракули. Много черных неразборчивых значков на белом листе бумаги. Я не могу их разобрать. Хелен вспоминает что-то о Питере.
– И после этого не говори мне о том, что я все так близко принимаю к сердцу! Что, по его мнению, ты собиралась сделать?
Она передвигает стул, который с громким скрипом движется по полу, и я не слышу ее слов.
Я смотрю на бумагу, испещренную множеством непонятных черных значков. Абсолютно бессмысленных значков. Правда, у меня возникает ощущение, что некоторые из них, возможно, являются словами, но я просто не могу их прочесть. Я хочу спросить Хелен, но почему-то стесняюсь и даже боюсь. Когда я поднимаю на нее глаза, она стоит, покусывая щеку, и глядит на меня. Может быть, она догадалась о значении этих каракулей?
– Не беспокойся, – говорю я, – я спрошу Элизабет.
Наверное, я сказала то, что надо. Я минуту с улыбкой смотрю на дочь, но явно что-то пошло не так. Я пытаюсь вспомнить что. Воспоминание ускользает от меня.
– Я ведь могу спросить у нее, не так ли?
Я просматриваю свои записи, но мне даже не нужно их читать. Я уже все знаю. Элизабет пропала.
Опускаю ручку, сворачиваю бумажку с каракулями и кладу ее в карман. Хелен берет меня за руку. Она очень добра.
Мне хочется сказать ей что-нибудь приятное.
– Ты очень хорошо выглядишь.
На ее лице появляется гримаса.
– Я рада, что у меня такая дочь, как ты.
Она похлопывает меня по руке и встает.
– Мы сможем съездить на могилу к Патрику? – спрашиваю я. – Мне хочется принести туда цветы.
Ну вот. На лице Хелен появляется широкая улыбка, она снова садится. У моей дочери на щеках ямочки. И даже в пятьдесят они у нее все еще заметны. Я и забыла. Они у нее как будто прятались, а затем наконец проявились.
– Мы можем поехать прямо сейчас, – предлагает она.
Мы надеваем пальто и садимся в машину. Все происходит удивительно быстро. Вот мы останавливаемся, и Хелен выходит. Я слышу, как закрываются двери, вижу сквозь стекло, как она что-то говорит и убегает. Улица не очень многолюдная, но время от времени на ней появляются прохожие. Я их не узнаю. Мне кажется, что я их совсем не знаю. Но какая-то женщина с длинными черными волосами выходит из-за угла и направляется ко мне. Проходя мимо, она заглядывает в окно, останавливается, стучит по стеклу, показывает на меня, а затем на дверцу машины. Затем улыбается, кивает и что-то говорит, но я не слышу ее слов сквозь стекло. Дергаю за ручку, но дверца не открывается, и я отрицательно качаю головой. Женщина пожимает плечами, машет мне рукой, посылает воздушный поцелуй и уходит. Интересно, кто она такая и чего хотела?
Внезапно появляется Хелен. Она садится в машину, принося с собой теплый запах бензина.
– Это была Карла? – спрашивает она. – Только что?
– Нет, – отвечаю я. – Я не… кто, ты говоришь, это была?
– Карла.
Я не знаю такого имени. Хелен протягивает мне букет цветов и заводит машину.
– Они для… той женщины? – спрашиваю я. – Как ты ее назвала?
– Нет, они для папы.
Мы выезжаем на дорогу, я откидываюсь на спинку, капельки воды с цветов попадают на меня. Мне нравится сидеть в машине. Очень удобно и не нужно ничего делать. Можно просто сидеть.
– Он в больнице?
– Кто?
– Твой отец.
Мы останавливаемся на красный свет. Хелен смотрит на меня.
– Мама, мы едем на могилу папы.
– О да, – говорю я и смеюсь. Хелен хмурится. – О да, – повторяю я снова.
Кладбище огромно, но дочь быстро находит могилу. Она, наверное, приходит сюда гораздо чаще, чем я думала. Мы стоим перед камнем. Читаем надпись. Про себя, так как Хелен не хочет, чтобы я читала ее вслух. Стоим очень долго. Я начинаю уставать. Мне становится скучно, как будто мы чего-то ждем. Хелен опускает голову и складывает руки, словно молится. Но ведь она даже не верит в Бога. Неподалеку от того места, где мы стоим, возвышается холмик земли. Кого-то туда скоро положат. Как это называется? Посадят в землю, кого-то должны посадить. Я долго смотрю на землю.
